Жорж Экоут - Из мира «бывших людей»

Между моими двумястами учениками и мною образовалось что-то вроде масонского общения.

Я не переставал думать про себя, что это кончится дурно. Я стал сомневаться. Не злоупотребляю ли я общим доверием? Лояльность требовала, чтобы я спасся бегством. Но через минуту я оправдывал себя и находил, что у меня есть обязанности только по отношению к этим несчастным. Они гораздо ближе мне, чем их охранители. Они правы. Их взгляды сходны с моими. Если я уйду, это равносильно дезертирству.

Тени Бюгютта и других стали мне снова казаться братьями.

Затем, говорил я сам себе, не без злорадства, на что могут пожаловаться их воспитатели (поговорим о них)? Мои ученики работают и сидят тихо в классе. Чего ещё надо? Никогда не происходит никакого беспорядка в моём присутствии. Они сами смотрят за порядком, – тот, кто захотел бы его нарушить, пожалел бы об этом…

Эта тишина не принимается в расчёт моими коллегами. Ничто не делает в такой степени проницательным, как недоброжелательство, и хотя я не предоставляю им никакого случая, они должны догадываться о моих сношениях с молодыми учениками.

В течение первых недель, директор, бывший капитан армии, одновременно ветреник и маньяк, упорный приверженец рутины, действовавший только при помощи дисциплины и правил, отмечал с некоторым удовольствием порядок в моих классах. Мои добрые коллеги не замедлили повредить мне в его глазах и внушить ему подозрение по отношению ко мне. В особенности отличался один, некий Добблар, воспитатель первого класса, мой прямой начальник, тип ничтожного унтер-офицера, полуграмотного болтуна, остроумца кабаков, рассуждающего обо всём.

С головой, точно пиковый туз, с гладкими волосами, большими рыжими усами, курносый, с глазами, похожими на шарики от лото, волосатыми лапами, кривыми ногами, ещё более отвратительный, чем другие в своей грязной форме, – он с первой же встречи внушил мне сильную антипатию. Я не замедлил нажить в нём себе врага, не имея сил скрывать моего отвращения к его хвастовству, его сквернословию, его фальшивому добродушию, его грязной одежде, его смешению неряшества и трусости, цинизма и ханжества. Под отеческою внешностью не может скрываться более искусного палача!

Он ненавидит меня, но я всё же импонирую ему, обращаюсь с ним спокойно и вежливо; я раздражаю его, но держу его на расстоянии. Не смея выступить открыто против меня, он чернит меня и, заметив, что я в хороших отношениях с моими учениками, желая поймать меня, он увеличивает свои побои и грубость с ними.

– Я заставлю их сдохнуть, – не перестаёт он повторять, бросая на меня угрожающие взгляды.

Ах, сердце моё обливается кровью, когда я слышу крики и стоны, доносящиеся из карцеров; сдержанный шум, глухой гул, точно от лопающейся связки товаров, внушительный грохот, заставляющий других воспитателей говорить: «Ловко, наш обойщик выбивает свои матрасы!» Отсюда, его прозвище – «обойщик».

И я представляю себе эти пораненные плечи, эти окровавленные спины. Отвратительная улыбка, когда он засучивает свои рукава, снимает свою одежду или снова надевает её, с вздохом облегчения мученика, который кончил тяжёлую работу! Он желает бросить мне вызов тем, что оправляется и важничает передо мною, почти облизывая себе губы, напоминая насытившихся кошек. Он забавляется тем, что отсылает ко мне своих жертв после наказания. Они приходят ко мне с запавшими и налившимися кровью глазами, охрипшие от сильного крика и, шатаясь, двигаются, ощупывая у себя больные места.

Сколько раз я хотел вмешаться! Они сами просят меня этого не делать. Это вызвало бы ещё более грубое обращение с ними, кроме того, что меня выгнали бы вон, так как он заботится всегда о том, чтобы всё совершалось по правилу: он не переходит чувства меры, он знает, до каких пор можно действовать; к тому же, директор предоставил ему делать всё, что он хочет.

Итак мои ученики успокаивают меня и, в свою очередь, я убеждаю их относиться ко всему стоически. Однако, бывают моменты, когда я вижу, что они меняются в лице; они вопрошают меня глазами, моргают ресницами, кусают себе губы, стискивают зубы; они меняются самым беспокойным образом; я чувствую, что они кипят внутри; тот же красноватый пар проходит перед нашими глазами, тот же набат звонит в наши уши!

Одно слово, один знак и они бросились бы….

– Нет, нет, говорю я им. Только не это! Вас расстреляют! Позднее! Когда вы будете свободны! И тогда вы будете более ловкими, чем Бюгютт и Дольф!