Макс Фриш - Штиллер

- Алекс, - говорит она, - очень ценил вас.

Никак не пойму, чего ей надо, не пойму и цели визита, нелегко дающегося несчастным родителям. Что за надежды возлагают они на меня?

- Его смерть, - говорит старый профессор, - осталась для нас мрачной загадкой. Вот уже шесть лет прошло...

- Алекс был так талантлив!

- Да, да, - быстро подтверждает старый профессор, он готов согласиться со всем, лишь бы не заговорила мать. - Конечно, он был талантлив...

- А вы разве этого не находили? - спрашивает мать.

- Что касается его смерти... - говорит отец.

- Юлика Чуди, - подчеркивает мать, - тоже считала его талантливым. У нас даже сохранилось письмо вашей милой жены, как артистка она была горячей поклонницей Алекса, я всю жизнь буду благодарна ей за то, что она поддерживала его дух, когда он терял веру в себя, когда работа не клеилась. Я знаю, наш сын так почитал ее, ему бывало так стыдно... Если бы не ее ласковое внимание...

Старый профессор учтиво замолк, когда жена перебила его, даже зажег сигарету, которую так и не закурил, и пока говорит седовласая дама, начинает казаться, что ей и вправду очень важно доказать высокую одаренность покойного юноши, отрекомендовать господу богу своего мертвого сына как талантливого пианиста. Я понимаю старого профессора, поддакивающего жене, но озабоченного другими вопросами. Впрочем, профессор смотрит на меня весьма недоброжелательно, когда ему кажется, что я этого не замечаю, словно пропавший Штиллер виновен в том, что однажды днем, после балетной репетиции в городском театре, Алекс отравился газом. Иногда старики, волнуясь, говорят оба вместе, ведь все встает перед их глазами так, точно случилось вчера. У меня, человека стороннего, в голове возникает какая-то путаница. Мне вдруг кажется, что лишили себя жизни два сына, два разных сына, и объединяет их лишь причина самоубийства. Но что за причина? Я обязан знать, кто был Алекс, их единственный сын. Он придвинул стул к газовой плите, отвернул все краны этот способ самоубийства широко известен по романам и газетным отчетам, накрыл голову и плиту дождевым плащом и дышал, надеясь, что смерть всему положит конец, вдыхал синеватый дурман, может быть, кричал, но уже без голоса. Говорят, что он упал со стула. И уже не мог исправить свою ошибку, внезапно у него не стало времени. А теперь поздно. Шесть лет пребывает он в безвременье. Он не может более познать себя, теперь уже не может. Но он молит о спасении. Молит о подлинной смерти...

Немного погодя я возвращаю фотографию. Молча.

- О чем вы говорили тогда с Алексом? - всхлипывает мать. - Что вы ему...

- Успокойся, - умоляет ее отец.

- Только не молчите, - заклинает она. - бога ради, скажите, что вы... Рыданья душат ее.

Когда является надзиратель и по обязанности хочет что-то спросить, мы жестом просим его удалиться; конечно, он доложит об этом доктору Боненблусту, но при моем защитнике я тем более ничего не скажу, как ни жаль мне родителей и в первую очередь старого профессора. С трудом, профессор довольно тучен, он шарит в карманах брюк, наконец, находит чистый носовой платок и много раз тщетно предлагает его седовласой даме, закрывшей лицо руками.

- Ведь вы не знаете о его прощальной записке, - говорит мать более спокойным или просто упавшим голосом, комкая тонкими пальцами платок, которым только что воспользовалась. - Да вы и не можете знать. Алекс пишет, что долго говорил с вами, и вы с ним согласились. Так он пишет!..

Отец показывает мне много раз политую слезами записку.

- В чем же? - снова рыдает мать. - В чем вы с ним согласились? Прошло шесть лет...

Очень короткое, нежное письмецо. Обращение: "Дорогие родители!" Причина предстоящего самоубийства не названа. Он только просит любимых родителей простить его. А про Штиллера вот что: "Я еще раз говорил со Штиллером, то, что он сказал, подтверждает мою правоту, все, все бессмысленно. Собственно, Штиллер имел в виду самого себя, но то, что он говорил, относится и ко мне". Далее несколько распоряжений относительно похорон, настойчивая просьба обойтись без священника, и еще, чтобы не было музыки... Когда я, без единого слова, возвращаю письмо, отец спрашивает:

- Не можете ли вы вспомнить, о чем вы в тот день говорили с нашим Алексом?

Мои объяснения, я сам это слышу, скорее походят на отговорки. Но - и это действует на стариков лучше, чем молчание.

- Надеюсь, вы правильно поняли мою жену, мы никого не упрекаем, прервал молчание старый профессор, - тем более, мы ведь не можем утверждать, что это были вы, и все равно, даже если вы действительно господин Штиллер, мы не корим вас за то, что вы не уберегли нашего бедного Алекса. Боже упаси! Ведь и я, отец, тоже не сумел его уберечь!..