Макс Фриш - Штиллер

P. S. Мой адвокат, когда я вскользь упоминаю о своем сне, приходит в негодование. Мы говорим о военной службе. Ему мало того, что ради мира (мира между ним и мною) я готов признать, что армия - необходимое зло. Как видно, военная тема священна даже в Швейцарии, и он не намерен терпеть обидных для армии снов. "Ведь наяву, - утверждает он, - столь неподобающие преступные угрозы со стороны швейцарского офицера положительно невозможны! Ручаюсь вам! - говорит он с гордостью швейцарского офицера (он, вероятно, в чине майора). - Ручаюсь!" - настойчиво повторяет он.

Ответил господину Вильфриду Штиллеру, брату без вести пропавшего, - к сожалению, опять не оставив себе копии, - примерно в таком смысле: "Ваше сердечное письмо к пропавшему без вести брату живо тронуло меня, милый господин Штиллер, напомнив о собственной моей матушке, оно взволновало до слез, прошу прощения за то, что так долго не отвечал Вам. Вся моя жизнь небрежность! Меня не обидело, что Вы ни о чем не спрашиваете, напротив, я благодарю Вас за это, как и за Ваше братское приглашение. Я поневоле вспомнил своего брата, которым тоже пренебрегал. Мы с ним редко ссорились, и то ненадолго, но ничто важное, как мне казалось, нас не связывало; мы совершали совместные экскурсии, мирно жили в палатке и молча сидели у костpa, лишь потому что были братьями. Как же случилось, что я и брата упустил? Друзья должны понимать друг друга, чтобы быть друзьями, а братья как-никак братья, и наконец Вы правы, не играет роли, кто я такой - был бы настоящим братом!" В этом смысле...

Последняя новость: американский паспорт, с которым я объездил полсвета, - фальшивый. Разве я не сообщил об этом своему защитнику еще месяц назад? Но откровенничать, как видно, не стоило. В каждом слове есть и правда и фальшь, это и есть суть слова, и тот, кто хочет верить всему или ничему...

Мой прокурор (он вчера возвратился из Понтрезины) не интересуется Мексикой, зато живо интересуется Нью-Йорком, причем все время сбивается с официального тона на дружески-интимный. Он говорит:

- Моя жена была влюблена в Нью-Йорк.

- Вот как? - говорю я.

- Она жила на Риверсайд-Драйв.

- Ага, - говорю я.

- Вы знаете, где это?

- Еще бы, - говорю я.

- Рядом со Сто восьмой улицей, - говорит он.

- Да, - говорю я, - неподалеку от Колумбийского университета.

- Правильно, - говорит он.

- Очень красивое место, - говорю я, - вид на Гудзон, помню, помню... И так далее.

Поначалу я думал, что с помощью этой болтовни он хочет проверить, знаю ли я Нью-Йорк, действительно ли там жил. Экзамен выдержан. Таймс-сквер и Пятая авеню, Рокфеллер-центр, Бродвей, Центральный парк и Бэттери, - мой прокурор, оказывается, видел все это своими глазами, пять лет назад, пробыв неделю в Нью-Йорке.

- А в Рэйнбау-баре вы бывали? - спрашивает он.

Я киваю, даю ему помечтать, а так как я очень ценю мужчин, умеющих мечтать, то не поправляю его. Дело в том, что Рэйнбау-бар, - где мой прокурор, видимо, провел незабываемый вечер, - не самое высокое место в Манхеттене; Эмпайр-Стейт-Билдинг много выше, но я его не перебиваю. Как видно, в жизни моего прокурора это была наивысшая точка: там, после долгих лет разлуки, он вновь встретился с женой. Потом я, со своей стороны, задаю вопрос:

- А на Бауэри вы тоже бывали?

- Где это? - спрашивает он.

- Третья авеню.

- Нет.

Бауэри - некогда голландское название района, теперь туда не заглядывает и полиция - прибежище отверженных в самом сердце Манхеттена. Свернув за мраморный угол у Дворца Правосудия, через сто шагов попадаешь в эту обитель отверженных, потерпевших крушение, спившихся, падших людей, осужденных самою жизнью. Для них и тюрем не требуется. Из Бауэри нет возврата. Летом эти люди лежат в сточных канавах, на мостовой; чтобы пройти по улице, их надо передвинуть, как коня на шахматной доске. Зимой торчат у железной печурки в ночлежном доме, клюют носом, спорят, храпят, дерутся, там воняет сивухой, керосином, немытыми ногами. Однажды я видел там человека, которого никогда не забуду. Я возвращался домой от Блэки, как обычно в три часа ночи, кратчайшим путем, полагая, что в это позднее время не встречу на улице ни души, тем более в такую жестокую стужу. Наверху с грохотом проносились вагоны старой надземки, теплый свет лился из их окон, по улице вихрился мусор, его обнюхивали собаки. Увидев этого типа, я спрятался за железной опорой надземки. На голове у него был черный котелок, какой носят дипломаты, женихи и гангстеры, лицо залито кровью. Кроме котелка на нем был галстук, белая рубашка, черный пиджак - и все; нижняя часть тела - голая, как палец. На серо-лиловых старческих ножках красовались подвязки и башмаки. Видимо, он был пьян, так как ругался, падал, полз по обледенелой мостовой. Промчалась машина с зажженными фарами, слава богу, не задела его. Наконец он нашел свои черные брюки, прислонясь к фонарю, попробовал влезть в них, но упал и опять во весь рост растянулся на мостовой. Конечно, я подумал - не помочь ли ему, но побоялся, еще окажусь замешанным в какое-нибудь темное дело, а этого я не мог себе позволить. Старику удалось засунуть левую ногу в брючину, я мысленно пожелал ему удачи и хотел пойти своей дорогой, но тут, хотя я еще никого не видел, до меня донеслись мужские голоса, в них слышалась ненависть, как видно, относившаяся к этому несчастному... Я тотчас скрылся в спасительной тени опоры; надо мною, грохоча, пронесся поезд надземки. Пытаясь засунуть в брюки вторую ногу, он опять поскользнулся, захрипел и - голый - так и остался лежать на дороге. Ветер угнал его черный котелок. Он не защищался, даже когда его стала обнюхивать собака. Я озяб, дрожал и решил поскорее испариться, перебегая от опоры к опоре. По другой стороне улицы прошли люди и тоже не помогли ему. Известно ведь, чем это пахнет! Доброму самаритянину приходится доказывать, что он не убийца, искать алиби и тому подобное. Я не мог причинить такую неприятность Блэки! Еще квартал, и я сяду в надземку, через двадцать минут буду дома, Блэки, конечно, уже звонила, она всегда желала мне спокойной ночи по телефону. На расстоянии старик казался узлом черных лохмотьев, единственным предметом, который еще не унес свирепый ветер. Вдруг рядом со мною возник какой-то субъект и молча положил руку мне на плечо, - небритый, плешивый, красные рыбьи глаза, а впрочем, довольно симпатичный, он попросил сигарету. И огня. Удовольствовавшись этим, он оставил меня в покое, зашагал вниз по авеню, увидел черный узел на мостовой, подошел к нему - а я-то не решался - и побрел дальше. Наверху опять прогрохотала надземка. Наконец и я отважился подойти к пьяному, который больше не двигался. Он лежал на животе, лиловый от стужи, его бесцветные волосы были в крови. Я увидел рану на затылке, потряс его, поднял его руку; он был мертв. Его лицо привело меня в ужас, я бросился наутек, не заявил в полицию, хотя это был мой отец.