Макс Фриш - Штиллер

- Ну? - спрашивает Юлика.

Должно быть, Юлика считала мое признание делом решенным, но когда прокурор это не подтверждает и говорит, что, к сожалению, должен нас покинуть, она опускается на пыльную кушетку с видом человека, сраженного трагической вестью. Мой защитник не знает, на кого ему пялить глаза - на меня или на прокурора. Надо думать, разочарованная Юлика начала плакать уже тогда, но мы еще этого не заметили. Защитник тщетно пытается удержать прокурора. Когда Рольф со мной прощается, мне кажется, что мой новый друг бросает меня на произвол судьбы. Но потом, поразмыслив, я понимаю, что он, именно как друг, отказывается присутствовать на этом безобразном спектакле, в котором он, прокурор, не мог отказать моему защитнику. Увидев, что прелестная Юлика плачет, я спрашиваю:

- Ты меня любишь?

Мой защитник хочет что-то сказать.

- Простите, я спрашиваю эту даму, - перебиваю я его и сажусь рядом с Юликой на пыльную кушетку.

- Любишь ты меня, Юлика, или нет?

Она плачет все сильнее.

- Видишь ли, - говорю я со всей нежностью, какую я способен выказать в присутствии адвоката и тюремного надзирателя. - Теперь все зависит от тебя, только от тебя.

- Почему? - рыдает Юлика. - Почему - от меня?

Все еще ласково, спокойно и не теряя надежды, я пытаюсь объяснить ей почему. Если Юлика меня действительно любит, ей незачем ждать моего признания в том, что я ее без вести пропавший супруг. Мне это кажется столь ясным, столь очевидным. Но говорю я слишком долго и, как обычно, чем дольше, тем все путанее, все сбивчивей. Мне никогда не удавалось быть убедительным: всю жизнь, стоит мне только почувствовать, что все, для меня столь ясное и понятное, другому непонятно, и я теряюсь: ясность тонет в бурных словоизвержениях, и вместо того, чтоб помочь собеседнику что-то уразуметь, я окончательно сбиваю его с толку. Кончается же это тем, что я привожу в доказательство очевидному самые нелепые аргументы. Так было уже не раз. Но прелестная Юлика молчит, не говорит ничего, а значит, и нелепостей, которые хоть как-то могли бы уравновесить нашу беспомощность, а я все говорю и говорю. Держу ее залитую слезами руку и продолжаю твердить, словно мы здесь одни, свое: "Любишь ли ты меня или нет?" - и жду...

- Долго вы намерены мучить несчастную женщину?! - вмешивается мой защитник, разумеется, с самыми добрыми намерениями. - Господи, боже ты мой! Разве не ясно, что фрау Юлика вас любит?!

Он тоже говорит слишком много.

- И вообще, - наконец закругляется он, - неужели же вы не питаете никаких чувств к этой несчастной? То, что вы требуете от этой хрупкой женщины, чудовищно, мерзко и чудовищно! Лучше бы вы наконец во всем просто признались. Ведь эта женщина из любви к вам приехала из Парижа, ради вас бросила свою балетную школу. А вы? Как вы с ней обращаетесь? Невольно спрашиваешь себя, за какие грехи такая женщина, как фрау Юлика, заслужила кару - быть вашей женой!

Я только смотрю на него.

- Да, да! - подкрепляет он свою речь.

Я подымаюсь - впрочем, не сразу (все жду, не осадит ли его сама Юлика) и, чувствуя вдруг, что ноги у меня какие-то чужие, медленно стряхиваю пыль с плаща, чтоб протянуть время - авось все это как-нибудь обернется к лучшему, - затем направляюсь к двери, хватаюсь за ручку, но - никогда не забуду этого ощущения! - дверь заперта. Заперта! Нет, это мне не показалось, и дверь не заело. Она попросту заперта.

- Кнобель, - говорю я и чувствую, что меня разбирает смех, который и самому мне противен. - Дайте ключ.

Кнобель - уши его багровеют - хранит молчание.

- Чего вам от меня надо? - спрашиваю я.

Тем временем Юлика, предательница, успела встать между мной и дверью, ручку которой я все еще не отпускаю, - удобный случай, по крайней мере, спросить ее с глазу на глаз:

- Почему ты меня предаешь?

Ее невинное лицо с неправдоподобно красивыми глазами и дугами подбритых бровей, придающих ему неизменный шарм детского удивления, невозмутимо: она просто не понимает, почему я себя так странно и дурно веду. Я немею. Тоже с глазу на глаз она говорит мне:

- Зачем ты себя так ведешь?

Да, в самом деле, первобытная ярость слишком часто вела меня к ошибкам. Может быть, я и теперь несправедлив к людям, и уж подавно к Юлике, ведь совсем недавно она была моей единственной, моей радостной надеждой. Нет, в самом деле: почему я себя так дурно веду? Рука об руку с Юликой, которую я, может быть, просто не понимаю, стою я перед защитником, который тоже считает ее превосходной женщиной, и перед Кнобелем, бравым моим надзирателем, прячущим ключ от входной двери, стою, окруженный мумиями в мешках, и Юлика объясняет мне, что это - творения, которым посвящена вся моя жизнь. Некоторое время мое сознание было как бы парализовано, и я не сопротивлялся; позволяю ей водить меня по мастерской, почти тронутый тем, что весь этот мусор так много для нее значит, даже снисхожу до шуточек над гипсовой головой директора... Не знаю, что именно парализовало меня и сколько все это длилось, но вдруг я прихожу в себя, как бы просыпаюсь, очнувшись от дурного сна, сознавая, что это был сон, и тут же улетучилось впечатление от запертой двери и бестактного многословия защитника. Но и теперь все упирается в вопрос, заданный мною Юлике непосредственно перед тем, как мне приснилась эта дурацкая запертая дверь, - в вопрос: любит ли она меня или нет? Я припоминаю, что именно на этом самом вопросе я потерял нитку и, перебивая трогательное рассуждение Юлики о моих мумиях из мешковины, задаю ей тот же самый вопрос повторно. Я отдаю себе отчет, как трудно Юлике, робкой и замкнутой, ответить на него в присутствии адвоката и надзирателя, чувствую всю неуместность, все неприличие своего вопроса при данных обстоятельствах и в этом месте, и, может быть, именно потому прихожу в ярость, когда защитник, полагая, что должен помочь онемевшей Юлике, снова пытается что-то сказать.