Михайло Пантич - Старомодная манера ухаживать [Авторский сборник]

И так четыре года. Мы стали похожи на двух старых дев, хотя у меня есть несколько приятельниц, родивших в тридцать восемь, мне же только тридцать пять, и я успокаиваю себя, что у меня еще есть время. В общем, дни перетекали один в другой, похожие во всем, и были так хорошо организованы, что едва ли я припомню, что на прошлой неделе я делала во вторник, а что в среду, поскольку разницы нет. Утром встаю, принимаю душ, одеваюсь, еду с пересадкой, в восемь открываю кабинет, учу людей говорить и дышать, в четыре заканчиваю, еду с пересадкой, прихожу домой, застаю маму сидящей перед телевизором, она следит за всеми событиями, новостями и сериалами, ее день состоит из обрывков телевизионной программы, мы обедаем, если погода хорошая, я вывожу ее на прогулку, к Саве, по реке плывут пластиковые бутылки и сучья. Иногда мне кажется, что я забыла про то, что я женщина; мама постоянно призывает меня куда-нибудь сходить, съездить, пригласить какую-нибудь дальнюю родственницу, чтобы в это время поухаживала за ней, только на кой черт мне куда-то идти, некуда мне идти, все мои сверстницы повыходили замуж или поразводились, у них дети, мужья, любовники, что им до меня…

И так я оказалась в рабстве у собственного планирования. Я успокаивала себя, что это не так, но знала — все именно так. Когда все наваливается, я всегда была в правильном месте в правильное время, и что с того, что жизнь не может сводиться к четкому исполнению обязанностей, к правильному дыханию и безупречному произношению. Я начала бояться, сначала это был едва ощутимый, невнятный страх, просто страх, подобный детским страхам, что вот, сейчас, из мрака пустой квартиры, потому что родители ушли куда-то, в гости или в театр, вылезет какое-нибудь чудовище, какое-нибудь ужасное нечто и изувечит меня до смерти. Может быть, все страхи — это, в сущности, только разные формы одного-единственного страха, страха смерти, я не особо много об этом знаю. Как логопед, я только могу сказать, насколько разговорному аппарату бывает тяжело, когда произносится именно эта группа согласных см, см, см, именно потому, что в ней недостаточно воздуха, см, два маленьких воздушных взрыва происходят последовательно, но это другая история. Впрочем, это был не тот страх, когда прощаешься с одним родителем, постепенно готовясь проститься и со вторым, мысль о смерти не становится менее ужасной, если ты ребенок, хотя и становится более естественной.

Поняв это, я начала догадываться, насколько мой страх связан с предусмотрительностью, да, это замечательно, когда у тебя хорошо организован день, и воскресенье, да и день рождения, уже сейчас, скажем, знать, что в следующем году поедешь куда-нибудь, хотя, конечно, я никуда не поеду. Однажды я узнала, и неважно так это или нет, что японцы чаще всего кончают с собой во время отпуска, не зная, что делать с избытком свободного времени. Иногда я сравниваю себя с какой-нибудь японской служащей, которая больше всего на свете ненавидит ежегодные отпуска, когда не знает, куда себя деть. С тех пор как я начала работать, а это уже почти десять лет, я ни разу не использовала больше одной недели отпуска — да и ту с грехом пополам. Да, постепенно я поняла, что это страх непредсказуемости. Прекрасно, когда знаешь, что тебя ждет через два часа или два дня, до безобразия тоскливо знать — если не случится любви — что тебя ждет через двадцать лет. Тогда мне будет за пятьдесят, утром я буду открывать кабинет, вызывать первого из списка в журнале, который, по всей видимости, будет того же цвета, что и теперь, и говорить: Теперь глубоко вдохните и выпускайте воздух громко, так, чтобы чувствовалось, как воздушная струя ударяется о переднюю часть нёба. Скажите «хам»; и ритмично повторяйте за мной «хам», «хам», «хам», «хам», так, хорошо. Ужас.

Профессор Зечевич приходил аккуратно в течение всей прошлой недели, до своих занятий в университете. Мы дышали, выполняли артикуляционные упражнения, периодически обмениваясь парой слов. Его голос стал немного лучше, доктор Пенджер был недоволен, потому что терапия кроме ингаляций и дыхательных упражнений подразумевала и покой, а профессор продолжал читать лекции. В среду вечером он совершил серьезный проступок. На праздновании годовщины выпуска, как он на следующий день мне признался, после двух бутылок вина он пел со старыми приятелями, м-да, пел, если это можно назвать пением. Все равно, он не стал мне из-за этого менее симпатичен, если это можно назвать симпатией, а не каким-то другим словом, не смею даже подумать каким; впрочем, я уже отвыкла от такого рода мыслей и от того, что кто-то смотрит на меня как на женщину. Может быть, это мне только кажется, что именно он так смотрит, может быть, я это себе придумываю. Все равно, я начала четко различать дни и перед выходом на работу дольше задерживаться перед зеркалом, и я точно знаю, что он сказал мне во вторник, а что в среду. В четверг у нас был такой разговор: