Роман Гари - Псевдо

Ажар защищался как лев. Но с Нини всегда есть соблазн не сопротивляться, дойти наконец до дна ни-ничего, где находится мир без души и совести. Единственный шанс выпутаться для Ажара был в том, чтобы хорошенько доказать свое небытие, свое состояние как бы вроде пустышки, полное отсутствие человеческого подобия, достойного подцепить такую заразу, как Нини, поскольку ничто по техническим причинам никогда не трахается с ничем. Или, наоборот, открыть на поле битвы что-нибудь настоящее, откровенное, и при этом прикрыть свое сокровенное, я хочу сказать, как рыцарь Байярд Далабри с поднятым забралом, а против него Нини с открытым передком, - поднять забрало и отречься от всякой пустоты и звона, в которых гнездится Нини и откладывает яйца, для того чтобы они лопались и заливали все своей гнилью. Я держал руку Анни в своей, как в самых старых любовных штампах, которых никаким пятновыводителем не выведешь. Я думал о людях, которые любят друг друга, и Нини корчилась на полу в ужасных судорогах и никак не могла найти пустоту в гулкой темной цистерне, звенящей смертью в вечно будущей жизни.

Я снова выкарабкался, и не в последний раз. Между жизнью и смертью идет борьба литературных приемов.

Я злился, потому что Тонтон-Макут перестал меня навещать, звонить и донимал меня из Парижа полным равнодушием. Я советовался с Анни, но эта дочь Лота была непоколебима, как соляной столп,

- Он занят.

- Я знаю, что занят, с ног до головы захвачен собой. Он что, не помнит, что такое Сопротивление? Пора вспомнить. От него ни слова, ни звука. Я ведь могу и подохнуть.

- Он очень тебя любит.

- Любит, как же. Не понимаю, что я ему сделал.

- Он тебя ни в чем не упрекает.

- Да, ему плевать.

- Как только ты его видишь, ты говоришь ему черт знает что.

- Я пытаюсь говорить шиворот-навыворот, может, так получится сказать что-то вроде правды.

- Он прекрасно понимает, он всегда говорил тебе, что надо писать, заниматься творчеством... Я повторял, око за око, книга за книгу:

- Я говорю шиворот-навыворот, это попытка сказать подлинное слово...

- Да, но поскольку он шиворот-навыворот не говорит и даже считает, что все одно, что в лоб, что по лбу, вам надо попытаться найти общий язык. Ты говоришь шиворот-навыворот, он - прямо, я, право, не вижу, в чем разница, что вас разделяет и что вам мешает понять друг друга...

- Я не прошу его понять меня, совершенно не прошу. И никого не прошу. Еще чего не хватало. Зачем ты мне говоришь такие гадости?

- Но что тогда тебе от него нужно?

- Ничего не нужно.

- Врешь, но слабо - не убеждает. - Она улыбнулась. - Смешные вы оба. Ну просто отец и сын. Тут я взорвался:

- Твою мать, я запрещаю тебе нести такой бред!

- Ты не имеешь права запрещать мне нести бред. Сейчас Международный год женщины. У нас такие же права, как у вас.

- Был бы он и вправду моим отцом, он был бы просто подонок, нет ему прощения, так с человеком поступить нельзя.

- О чем ты? Что он тебе сделал?

- Ничего. Я знаю. Не зачинал, не усыновлял, когда мне было двенадцать лет. Ему не в чем себя упрекнуть. Но он слишком часто дает мне это почувствовать. Он безупречен. А безупречных людей не бывает. В глубине души он дерьмо. Безупречные люди - это просто те, кто не знает себя до конца.

- Не думаю, что он себя не знает. Он всегда немного грустен или ироничен.

- Ироничен? В тысяча девятьсот семьдесят пятом году? Каким же надо быть скотом...

- Сейчас семьдесят шестой.

- Все одно и то же. Мы топчемся на месте.

- Не заводись, Поль. Котик умер. Его не воскресить. Ни тебе, ни ему, ни кому другому.

Я молчал. Она права. Котята умирают, потому что вырастают.

А еще доктор Христиансен открыл мне одну неожиданную вещь. Я узнал, почему Тонтон-Макут проходил курс дезинтоксикации в копенгагенской клинике.

Не из-за сигар.

Он хотел бросить писать.

Я был потрясен. Со мной случилось самое маленькое удивление в жизни. Я ошибался. Он не был витринным продажным литсексапильным донжуаном. Он боролся, он хотел быть по-настоящему. Он стремился, как я. Искал конца утопии. Но я не спешил сдаваться. Я сказал Анни:

- Он не курит травку, не колется, не пьет... Он ни за что не хочет чувствовать себя другим, посторонним себе... Это самовлюбленность. Алкоголь и наркотики, видишь ли, сделали бы его иным, кем-то другим, а этого он ни за что не хочет... Он обожает себя и не выносит разлуки с собой.

- Я никогда ничего не понимала в ваших отношениях. Прямо инцест какой-то.

У меня по-прежнему бывали довольно жуткие страхи. Доктор Христиансен считал, что это не страх, а состояние тревоги, но я думаю, что он мне просто зубы заговаривал. В такие минуты Алиетта вставала и начинала гладить стул, стол, стены, чтобы я успокоился и увидел, что они добренькие и совсем ручные, не набросятся на меня и не разорвут в клочья.