Виктор Гюго - Париж

10

Стоит ли продолжать? Если было бы позволено цитировать самого себя, то автор этих строк сказал бы здесь: "Я пропускаю многое и не менее интересное". Прибавьте к этому нагромождению страданий непомерные расходы по содержанию Версаля, этого страшного двора, все незаконно взимавшиеся налоги - крайнее средство, к которому прибегали правители семнадцатого века, впоследствии уступившее место биржевому ажиотажу - средству правителей восемнадцатого столетия; и этого безобразного Конти, уродующего щелчками лицо девушки, виновной лишь в том, что она была хороша собой; и этого шевалье де Бульона, оскопляющего некоего простолюдина за то, что последнего звали Лекок21; и другого шевалье, одного из Роганов, избивающего палками Вольтера... Что за страшная бездна это прошлое! Зловещий спуск в преисподнюю! Сам Данте не сразу решился бы на него. Вот где подлинные катакомбы Парижа. История не знает более мрачного подземелья. Нет лабиринта ужаснее этого склепа старых деяний, где кроются корни стольких живучих предрассудков, здравствующих еще и поныне. Впрочем, этого прошлого уже нет, но труп его есть; и тот, кто роется в недрах старого Парижа, наталкивается на него. Но слово "труп" говорит слишком мало. Здесь гораздо уместней было бы множественное число. Мертвые заблуждения и бедствия являют собой как бы груду костей. Эти заблуждения и бедствия до краев заполняют собой подземелье, которое называют анналами Парижа. Здесь собраны все предрассудки, все изуверства, все религиозные россказни, все узаконенные вымыслы, все древности, признанные священными: правила, уложения, обычаи, догмы,- и, насколько может проникнуть взор в этот мрак, вы видите зловещий оскал всех этих черепов. Увы! Те злополучные люди, которые нагромождают лихоимства и несправедливости, забывают или же не знают, что всему ведется счет. И деяния тиранов, и тайные королевские приказы об аресте, и священность воли короля, и Венсенский замок, и мрачная темница Тампль, где Жак Моле призывал короля Франции предстать пред божьим судом, и Монфоконская виселица, на которой был повешен ее строитель Ангерран де Мариньи, и Бастилия, куда был заточен Гуго Обрио, ее зодчий, и темницы, напоминающие колодцы, и тюремные камеры, напоминающие свинцовые тюрьмы Венеции, и теснящиеся башни - одни для молитв, другие для заточения, и этот похоронный звон, и гул набата, что несся двенадцать столетий со всех колоколен, и виселицы, и пытки на дыбе, и сладострастие, и нагая Диана в Лувре, и застенки, и торжественные речи коленопреклоненных должностных лиц, и раболепствование перед этикетом, дошедшим в своей утонченности до мучительности пыток, и этот догмат: "все для короля", и все эти нелепости, позор, низости, вырождение мужества, конфискации, преследования, злодеяния,- всему этому тайно велся счет из века в век, и в один прекрасный день оказалось, что весь этот мрак прошлого имеет свой итог - 1789.

III. ГЛАВЕНСТВО ПАРИЖА

1

1789. Вот уже скоро столетие, как эта цифра беспокоит мысль человечества. В ней - все явления современности.

Даты, выраженные такой цифрой, требуют расплаты.

Платите же.

И не пытайтесь плутовать с этими властными цифрами. Для тех, кто избегает их, они увеличиваются; и вместо цифры 89 перед должником вдруг вырастает цифра 93.

Для чего мы только что напомнили все эти факты и еще столько других, выхваченных наудачу из этого волнующего вороха воспоминаний? Потому, что они объясняют.

У них есть исток - деспотизм, у них есть устье - демократия.

Без них и без их итога - Восемьдесят девятого года главенство Парижа остается загадкой. В самом деле, подумайте. У Рима больше величия, у Трира больше старины, у Венеции больше красоты, у Неаполя больше прелести, у Лондона больше богатства. Что же есть у Парижа? Революция.

Париж - это город-ось, вокруг которой в один прекрасный день повернулась история.

У Палермо - Этна, у Парижа - мысль. Константинополь ближе к солнцу, Париж ближе к цивилизации. В Афинах воздвигли Парфенон, а в Париже разрушили Бастилию.

Жорж Санд где-то великолепно говорит о жизни тех, кто жил до нас. У городов, так же как и у людей, есть свое прошлое бытие, в котором как бы постепенно раскрывается предназначенная им судьба. Париж друидов, Париж римлян, Париж Каролингов, Париж феодальный, Париж монархический, Париж просветителей, Париж революционный,- как длительно восхождение из мрака, но как ослепителен свет!

"После нас хоть потоп!" - изрекает последний из султанов; и в самом деле, при Людовике XV уже ясно чувствуется, что наступает некий предел,- столь ужасающе ничтожно все вокруг. Историю конца восемнадцатого века можно изучать только с помощью микроскопа. Мы видим, как копошатся какие-то карлики, и только: д'Эгюйон, маршал Ришелье, Морепа, Калонн, Верженн, Бриенн, Монморен; и вдруг то, что можно было бы назвать задней стенкой, внезапно раздвигается и появляются неведомые гиганты: и вот перед нами Мирабо, человек-молния, и вот Дантон, человек-гром, и события становятся достойными бога.