Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами

Через две недели новой горячки вместо Федора Туланова лежала под одеялом груда мосластых костей, обтянутых бледно-серой кожей. Но пока что груда эта - дышала. И глазами хлопала. И с детской беспомощностью улыбнулась Нине однажды утром.

- Ожил…

И вправду - ожил. Взгляд у него был ясный, лоб сухой. Нина нагнулась, мягкими губами коснулась лба Федора:

- Теперь поправишься… потух жар, потух, Федя,- Нина осторожно погладила взлохмаченные волосы Федора.- Слушаться надо матушку, неслух ты этакий… И меня слушать…

За время болезни Федор ей стал родным братом. А может, и больше того. Так напереживалась… не приведи господь.

- Будешь слушаться?

- Бу-ду,- по слогам сказал он, не ощущая в себе силы даже языком ворочать.

- Ты не стесняйся… Я к тебе совсем привыкла… я тебя как ребенка малого жалею… и люблю,- призналась она и второй раз прижалась губами к его лбу, задержавшись чуть дольше, чем раньше.

Через неделю встал он впервые с кровати. Тепло укутав его, Дорофеевна помогла Федору сходить на улицу. Еще через день-два он и один начал топтаться в избе, тепло одевался и, если не крутила метель, выходил недолго посидеть на крыльце.

Солнце почти не грело, но подымалось уже высоко над кромкой леса. Федор сидел, смотрел на природу, ни о чем не думал - только сидел и смотрел. Надо было возвращаться, это понятно, но сил еще не было на обратную дорогу. Чуть позже он начал подробно вспоминать, как они с Паршуковым шли сюда, вспоминал каждую версту, и где что случилось, и как из болота выбирались, и как ногу Иванычу парили и вправляли, и все-все, что было потом, вплоть до последнего выстрела и того бугорка в снегу, который был Паршуковым…

Он вспомнил все в правильной последовательности и был даже рад, что вспомнил, потому что теперь предстояло еще одно испытание: обо всем рассказать там, в Усть-Сысольске, где люди ждут хлеба, а получат… расписку про Колчака.

Дрожь в ногах и руках постепенно исчезала, он ел теперь не только бульон. Домой, нужно как-то выбираться домой…

- Пойдешь, конечно,- успокаивала его Дорофеевна,- только ты раньше сил наберись. Далеко ли сейчас уйдешь? Ой, не испытывай судьбу, Федя, сынок, два раза ты вырвался, а третий не пытайся, господь терпелив, однако… Сам знаешь. Третий раз смертушка может не выпустить, поберегись.

Федор уже и по дому кое-какие работы работал: дровец наколоть, в избу занести, ножи, топор наточил, поправил покосившуюся дверь из сеней на сарай. Он давно оброс бородой, не до бритья было столько недель, а тут как-то остановился перед маленьким зеркалом… И не узнал себя: старик стариком. В бороде просверкивали седые волосы. Надо же как - головою да сердцем переживаешь, а белеет - волос…

Он вытащил из котомки бритву, помазок и, намылив лицо, долго выскребал с него лишнюю щетину, усы только оставил, поправив ножницами, чтоб не топорщились и не свисали. Из-под волоса, снятого бритвой, проступила круглая красная отметина на левой щеке, заросшая вмятина на месте мяса, вырванного пулей. На левой же стороне пуля выбила ему три коренных зуба, с тех пор как Федор очнулся, он никак не мог привыкнуть к пустоте во рту, язык сам тянулся туда, и все ощупывал, ощупывал то место в десне, куда угодила ему пуля. Да. Не повернись он тогда в сторону своего конвоира, пуля цокнула бы его аккурат в самый затылок. Как Паршукова. А теперь вот… всего и потерь: три зуба, зарубка на щеке да два месяца, что проторчал он у порога на тот свет. Да вот еще хлеб потерянный… Да Паршуков убитый…

Зашла Нина, увидела Федора, такого непривычно бритого, и - растерялась. Так и стояла у двери, стояла и смотрела, Затем медленно подошла к нему, ласково огладила волосы, провела ладонью по гладкой щеке, подбородку…

- Какой ты, оказывается…

Федор смотрел на свою спасительницу, полный нежной благодарности к ней, к ее матери, этому дому, который он теперь не забудет по гроб жизни, который теперь его второй родной дом, вторая родина - на чердынской земле.

Нина вдруг хлопнула руками себя по бокам да как засмеется - молодо, радостно; она крутнулась на месте и бухнулась на лавку, продолжая счастливо хохотать и не спуская с Федора глаз:

- Гос-по-ди-и… Да ты же какой молодой-то… Федя!

- Молодой… коль не с бородой,- улыбнулся он.- В декабре, пока без памяти валялся, стукнуло мне, Нина, двадцать восемь.

- Двадцать восемь! Да разве это годы, Федя! Я-то думала… за сорок тебе… Двадцать восемь, как хорошо! - Нина, вся сияющая, выпорхнула из избы.