Валентина Немова - Изъято при обыске

Не помню уже, кто первый из нас, начинающих литераторов, заговорил о том, что хорошо было бы создать тайный кружок, достать типографский станок и печатать листовки против партии и Хрущева. Очень возмущало нас, что он, Никита Сергеевич, имея самое непосредственное отношение к злодеяниям Сталина (так же, как и вся партийная верхушка), вздумал теперь нажить себе политический капитал, разоблачая того, кого уже на свете нет. .

Скорее всего, мы бы осуществили эту идею насчет листовок. Кое-какие связи с типографией городской газеты у нас были: с кем только ни выпивали наши местные поэты и прозаики. Очень даже могло такое случишься в 56 году, когда наш рабочий город, впрочем, как и вся страна, кипел и бурлил. Но, слава богу, это не произошло, иначе не сидела бы я сейчас на том месте, где сижу, и не писала бы эти строки.

Исполнению нашего патриотического начинания помешало одно очень досадное обстоятельство, а лучше сказать, мой вредный характер, из-за которого, не успев перейти от слов к делу, мы все вдрызг переругались.

Предпосылкой для этого скандала послужил выход в свет романа "Не хлебом единым", ставшего событием в литературе и наделавшем столько шума в обществе. Прочитав по совету нашего учителя новинку, мы, молодые, жаждущие перемен, естественно, пришли в восторг. И с высоты этого чувства совсем другими глазами посмотрели на того, кто еще вчера был для нас кумиром. Начали за его спиной судачить, придираться к нему, обвиняя в недостаточной революционности. Мы, мол, так ценили вас, обожаемый, так восхищались вами, что же вы подкачали, не создали ничего такого значительного. как Дудинцев создал, одним махом завоевав всемирную известность?. Нехорошо. нехорошо. .

Кроме названной, была и другая, не менее серьезная, чем первая, причина для начавшегося в магнитогорском литобъединении разброда. Но я тогда, в 56, о ней не догадывалась, поэтому не назову ее пока.

Роман Дудинцева, надо полагать, прочитала и Татьяна Петровна. Может быть, даже раньше нас. Но почему-то из этого прочтения не сделала надлежащих, как нам тогда казалось, выводов и продолжала по-прежнему, как заведенная, превозносить до небес "самого- самого- самого талантливого молодого прозаика", собственного мужа. Одернуть ее у нас не хватало храбрости. Мы прекрасно понимали, что за этим последует. Лишь распростившись с нею и выйдя из ее дома на улицу, где она никак уж не могла нас услышать, мы начинали с ней спорить, ругать ее, на чем свет стоит:

— Из кожи лезет, пропагандируя книги собственного мужа. И не доходит до нее, что это нескромно, некрасиво.

— Осуждает культ личности Сталина, Хрущева, листовки против генсека намерена выпускать, а сама создает культ своего мужа.

— И того не способна уразуметь, что чем упорнее старается раздуть его авторитет, тем основательнее подрывает его!.

Тане за глаза, бесспорно, доставалось от нас куда больше, нежели Николаю Павловичу. .

Меня этот коллективный "бунт на коленях", конечно, не устраивал. Не было у меня такой привычки говорить о человеке за глаза хуже, чем ему в глаза. Прежде чем осудить кого-то в его отсутствие, я высказывала этому товарищу свое нелестное о нем мнение прямо в лицо. Впервые в жизни я попала, сама не заметив как, в такое щекотливое, прямо — таки дурацкое положение и страшно нервничала, психовала. Тем более, что Николай Павлович продолжал оставаться моим другом.

Я не знала, как выйти из этого тупика. Признаться Воронову во всем значило не только себя дискредитировать (перед этим я бы не остановилась), но и на "сообщников" своих донести. А этого, понимая, что донос нисколько не краше сплетен, я себе позволить уже никак не могла. .

А тут, как нарочно, день рождения Николая Павловича, тридцать лет исполняется. Круглая дата. Надо отмечать, поздравлять с успехом. В коем сомневаешься?.

(Подумать только! — рассуждаю сейчас. — Всего 30 лет, а уже в Москве вовсю печатался. Молодые максималисты, не понимали мы тогда, что не только мы сами, но и наш учитель был еще слишком молод, что все лучшее, что ему было суждено создать, — я имею в виду его роман "Юность в Железнодольске", который автору, как и Дудинцеву его первая книга, едва ли не стоил жизни, — напишет он позднее и что ему сперва надо время дать, а потом уже так строго взыскивать)…

Возможно, разоткровенничавшись на именинах за рюмкой водки, мы бы и объяснились с Николаем Павловичем. И поняли друг друга. Но судьбе угодно было этому нашему задушевному разговору помешать. Воронова неожиданно и срочно вызвали в Москву по издательским делам. Махнув рукой на свой юбилей, он уезжает. Кажется, на этом надо было поставить точку. И отдохнуть от угрызений совести. Но нет. Непроницательная Таня, ни о чем не догадываясь, не хочет дать нам передышки. Ей не терпится насладиться причитающимися Коле поздравлениями и почестями, и она ни за что не соглашается отсрочить празднование. А из этого следовало, что мы, литкружковцы, и без того запутавшиеся во лжи, должны были по ее приказу (как будто было у нее такое право — приказывать нам) явиться к ней в гости в назначенный день и час и дальше врать, подпевая супруге писателя, не столько в него, сколько в самое себя влюбленной, чье бахвальство у нас уже в печенках сидело…