Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Нет, дети не собираются смеяться, сидя на месте, — вот они уже выскочили из-за стола, разбежались во все стороны. Вениамин ухаживает за Бертой Абрамовной, время от времени наполняя ее рюмку, исполняет долг кавалера.

— За мир и за здоровье, Берта Абрамовна! Давайте выпьем еще по глоточку… лехаим!

Она отказывается — и выпивает «глоточек». Арон-габай тоже присоединяется к ним. В комнате шум, кутерьма, сумерки, и сквозь эти сумерки вдруг доносится рев родителя невесты, Залмана Шотланда:

Грому подобен этот бас и фальшив невыносимо! Берта Абрамовна, обладательница тонкого музыкального слуха, затыкает уши.

— Ой, Берта Абрамовна, да продлятся ваши дни, давайте еще по глоточку! За долгую жизнь!

Все трое пьют до дна. Гремят раскаты фальшивого грома, гремят, покрывая неразборчивый гул застолья:

Сейчас уже кажется Вениамину, что гости выпили более чем достаточно. Но скорее это он сам хватил лишку. Песя и Нехама ставят на стол огромные блюда с фаршированной рыбой; Голда Гинцбург помогает. Огромные блюда, и на каждом целые косяки ароматной, хорошо поперченной рыбы. Вдруг поднимается со своего места жених — со своего почетного места во главе застолья. Он подходит к Песе, обнимает ее и подносит матери стакан вина.

— Мама! — говорит Соломон. — Выпей со мной, мама! Лехаим!

Лицо Песи краснеет, улыбка гордости и счастья освещает его.

— Лехаим, сынок! Счастья тебе…

Она отхлебывает из стакана и возвращается к своей работе, к блюдам с фаршированной рыбой. Но Соломон, легкомысленный сын, не собирается отпускать ее так просто. Обняв мать за плечи, он медленно ведет ее вдоль стола. Вениамин тоже вскакивает на ноги и поднимает свой стакан:

— Лехаим, тетя Песя! За хорошую жизнь и за мир!

Комната все больше и больше погружается в туман — туман шума, чада, суеты, винных паров, табачного дыма, вечерних сумерек. Берта Абрамовна начинает рассказывать Вениамину о своей жизни в Полтаве в начале века. Она родилась в благополучной семье: отец был одним из главных полтавских богачей. Еще в юности знала английский и немецкий, училась играть на фортепиано. А потом — чудны пути судьбы человеческой!.. — потом, лет тридцать пять тому назад, стала она посещать полтавский кружок молодых сионистов. Колокола Машиаха звенели тогда по всему миру, громом гремели трубы близкого спасения, избавления от многовековых страданий. И вот однажды вечером встретила она там Шапиро. Он приехал из Гадяча с отцом, приехал по делам, зашел на их сионистские посиделки, послушал и пропал. Увлек и его этот сильный поток. Время от времени он произносил речи о судьбе народа, о будущем. Чувствовалась в нем сила лидера, вождя, и даже короткие его выступления производили сильное впечатление.

Берта Абрамовна качает головой, вспоминая полтавские дни. Густеет туман в комнате и в голове Вениамина, лишь откуда-то издали доносится фальшивый рев цыганского льва:

Резник реб Довид еще не произнес своего традиционного тоста, но близится и эта минута. Вот он встает со стула.

Вы, босоногие ребятки, парни неграмотные — вы, наверно, думаете, что всему приходит конец? Но вот сейчас он, одноглазый резник, покажет вам, где раки зимуют! Ой вам, бездумные, легкомысленные, ой вам, ученые клоуны, невежественные в главном! Вы думаете, что захватили весь мир, что Владыка Вселенной, да благословится имя Его, свергнут с трона Своего, а вместо Него воссели невежды и еретики? Чепуха и ерунда! Слушайте, что говорит вам он, старый резник: есть еще у нас Бог на небесах!

Реб Довид обводит комнату победным взглядом слепых глаз. Он исполнил свой долг, он высказал все, что надо было сказать, он бросил горькую правду в лицо этим босоногим невеждам, этим глупым неучам. Он унизил их, смешал с землей, и никто из них даже не пикнул, чтобы возразить!

Что ж, наверное, и в самом деле этот старик из породы великих воинов.

— Лехаим, реб Довид! — негромко говорит Берман и всовывает стакан в стариковскую руку.

Круглощекая Голда улыбается материнской улыбкой, улыбается всем, во все стороны одновременно. Как приятна эта девушка! Зато Шотланд не обращает внимания на уговоры соседей:

А в ответ ему каждый — и стар и млад — заводит свой собственный мотив. Ехезкель Левитин запевает русскую песню, ему подпевают. На Раису Исааковну вдруг нападает тоска — тоска матери, отдающей в чужие руки своего птенца, и она принимается плакать, обвив руками свою драгоценную Фирочку. А габай Арон разражается хасидским напевом, печальным и в то же время заводным. Постепенно эта песня подчиняет себе гостей, и вот уже поют ее все — от мала до велика. Вот уже стали притопывать в такт ноги — сначала под столами, а потом и на середине комнаты. Все вскакивают с мест — все, кроме больного Шапиро, — и кипящий хасидский круг сотрясает основы земли.