Жорж Санд - Валентина. Леоне Леони [сборник]

Бенедикт был явно слабее, но зато увертливее и хладнокровнее; он подставил Пьеру подножку, и тот покатился по траве.

Пьер еще не поднялся, а его дружки уже тучей налетели на Бенедикта. Но тот успел выхватить из-за пояса пистолеты и навел на нападающих два дула.

– Господа! – сказал он. – Вас двадцать против одного. Стало быть, вы трусы! Если вы шевельнетесь, четверо из вас будут убиты, как бешеные псы.

При виде пистолетов пыл нападающих несколько поостыл. Тут дядюшка Лери, знавший непреклонный нрав Бенедикта и не зря опасавшийся кровавой развязки, встал перед ним и замахнулся своей суковатой палкой на нападавших, указывая на свои седины, забрызганные вином, которое Блютти хотел выплеснуть Бенедикту в лицо. Слезы ярости катились по лицу старика.

– Пьер Блютти! – крикнул он. – Вы вели себя сейчас самым гнусным образом. Если вы надеетесь с помощью таких вот поступков стать хозяином в моем доме и изгнать оттуда моего племянника, то вы глубоко ошибаетесь. Я еще волен закрыть перед вами двери и оставить при себе дочку. Брак еще не заключен, иди ко мне, Атенаис.

С силой схватив дочь за руку, старик привлек ее к себе. Предупреждая его желание, Атенаис воскликнула с ненавистью и ужасом:

– Оставьте меня у себя, батюшка, оставьте меня навсегда у себя! Защитите меня от этого сумасшедшего, который оскорбляет вас, всю нашу семью! Нет, ни за что я не стану его женой! Не хочу я покидать родительский кров!

И она судорожно обвила рукой шею отца.

Пьер Блютти, которому по закону еще не могло принадлежать приданое, обещанное тестем, был сражен силою его доводов. Он подавил досаду, вызванную поведением жены, и заговорил тоном ниже:

– Признаюсь, я погорячился. Примите мои извинения, тесть, ежели я вас оскорбил.

– Да, сударь, оскорбили, – подхватил Лери, – вы оскорбили меня в лице моей дочери, чей свадебный наряд испорчен из-за вашей грубости, вы оскорбили меня в лице моего племянника, и я сумею заставить вас уважать его. Если вы хотите, чтобы ваш тесть и ваша жена простили ваше недостойное поведение, протяните скорее руку Бенедикту – и пусть все будет забыто.

Вокруг них уже собралась большая толпа, и зрители с любопытством ждали конца этой сцены. Во всех устремленных на Блютти взглядах как бы читался совет не сдаваться, но хотя Пьер и не был лишен некоей звериной отваги, он превыше всего блюл свои интересы, как только умеет блюсти их любой сельский житель. Кроме того, он был по-настоящему влюблен в свою супругу, и угроза старика Лери не отдать ему Атенаис испугала Пьера не меньше, чем перспектива лишиться богатого приданого. Он послушался совета благоразумия, пересилил ложное тщеславие и после минутного колебания произнес:

– Что ж, повинуюсь, тесть, но, признаюсь, мне это нелегко дается, и, надеюсь, вы, Атенаис, оцените, на что я пошел, лишь бы быть с вами.

– Никогда вы не будете со мной, что бы вы ни делали! – воскликнула молодая фермерша, только теперь заметившая многочисленные брызги, покрывавшие ее подвенечное платье.

– Дочь моя, – с достоинством прервал ее Лери, который в случае надобности умел применить отцовский авторитет, – в вашем положении для вас превыше всего должна быть отцовская воля. Приказываю вам подать руку вашему супругу и примирить его с Бенедиктом.

С этими словами Лери обернулся к племяннику, который, пока шло разбирательство, разрядил пистолеты и сунул их за пояс; но, вместо того чтобы послушаться доброго совета дяди, он отступил на шаг и не пожал руки, которую скрепя сердце протянул ему Пьер Блютти.

– Ни за что, дядюшка! – ответил он. – Мне больно, что я не могу отплатить повиновением за ваше доброе ко мне отношение, но не в моей власти простить эту обиду. Все, что я могу сделать, – это забыть ее.

С этими словами Бенедикт повернулся и пошел прочь, без труда прокладывая путь через толпу ошеломленных этой сценой зевак.

Бенедикт углубился в парк и, бросившись в темном уголку на мох, предался самым грустным размышлениям. Только что он порвал последнюю нить, еще связывавшую его с жизнью, ибо он понимал, что после ссоры с Пьером Блютти уже невозможно поддерживать добрые отношения и с семьей дяди. Никогда больше он не увидит этих мест, где провел столько счастливых минут и где все еще живо напоминало о Валентине. Если же случайно он и заглянет туда, то лишь как чужой человек, которому уже не пристало искать там воспоминания, столь сладостные некогда и столь горькие сейчас. Ему чудилось, будто долгие годы несчастья уже отделяют его от этих недавних дней, и он упрекал себя за то, что не сумел полностью ими насладиться; с раскаянием вспоминал он свои гневные вспышки, которые не умел подавить, оплакивал злосчастную природу человека, способного оценить свое счастье, лишь потеряв его.