Хулио Кортасар - Случай с мигалас

Пора ложиться спать, но ночи здесь не приносят нам ожидаемого: нейтральную зону, где наконец — или на время, не надо претендовать на большее, чем возможно, — мы были бы укрыты от всего, что начинается за окнами. И глупость в нашем случае тоже играет не последнюю роль: никогда мы не достигли бы желаемого, если бы не предвидели, что наступит в ближайшее время. Иногда, казалось бы, мы рискуем, загоняя себя в тупик, как сейчас на затерянном островке, где легко выяснить местонахождение любого; но это входит в шахматную партию более сложную, в которой скромный ход пешкой скрывает ходы, решающие игру. Знаменитая история с украденным письмом объективно абсурдна. Объективно; но подспудно таится истина, и пуэрториканцы, годами выращивающие марихуану у себя на нью-йоркских балконах или в самом Центральном парке, знали об этом больше, чем полицейские. Во всяком случае, мы в курсе всех возможностей, расписаний ближайших пароходов и самолетов: до Венесуэлы и Тринидада рукой подать; и это только две возможности, а всего их шесть или семь; с нашими паспортами для нас открыт любой аэропорт. Этот невинный холм, это бунгало для туристов из мелкой буржуазии: прекрасные крапленые карты, которыми мы всегда умеем воспользоваться в нужный момент. Делфт очень далеко, ферма Эрика начинает отступать в памяти, стираться, и так же скоро сотрется из памяти колодец и Михаэль, убегающий в лунном свете, Михаэль, такой белый и голый в лунном свете.

Снова прерывисто воют собаки; от одной из хижин в ущелье доносятся женские крики, внезапно смолкающие на самой высокой ноте; наступившая тишина позволяет расслышать, как в смутной тревоге что-то шепчут в полусне слишком уставшие туристки, не интересующиеся по-настоящему тем, что их окружает. Мы слушаем, нам не до сна. В конце концов, зачем этот сон, если потом — громкий стук дождя по крыше или пронзительная кошачья любовь, прелюдии кошмаров, заря, на которой головы наконец вмяты в подушки, и ничто их не отягощает вплоть до того времени, когда солнце взберется на пальмы и надо возвращаться к жизни.

На пляже, вдоволь наплававшись в открытом море, мы снова спрашиваем себя о покинутых бунгало. Хижина-ресторан со своими бокалами и бутылками заставляет вспомнить о таинственной истории с «Марией Селестой» (такой известной и читаной-перечитаной, но эти неотступно преследующие возвращения необъяснимого, эти моряки, поднявшиеся на судно, дрейфующее под всеми парусами и без единого человека на борту, с еще теплой золой в плитах на камбузе, с каютами, где не было ни следа бунта или чумы. Коллективное самоубийство? Мы иронически переглядываемся, идея самоубийства не из тех, которые могут пробраться к нашей манере видеть вещи. Нас бы здесь не было, если бы когда-нибудь мы с ней согласились).

Девушки на пляж спускаются поздно; долго загорают, прежде чем войти в воду. На пляже они тоже — мы это замечаем, но никак не комментируем — разговаривают вполголоса, и если бы мы сидели поближе, до нас доносилось бы то же самое доверительное бормотанье: хорошо внушенный воспитанием страх вторгнуться в чужую жизнь. Вот если бы они хоть на минуту подошли к нам попросить огонька, узнать, который час... Но бамбуковая перегородка, похоже, протянулась до пляжа; знаем, они нас не потревожат.

Сиеста тянется долго, нам не хочется возвращаться на море, им тоже; мы слышим разговор в комнате, потом на веранде. Они одни, конечно. Но почему «конечно»? Ночью все может быть иначе, и мы ее ждем, не говоря об этом, ничего не делая, покачиваясь в качалках, затягиваясь сигаретой, делая глоток-другой, оставив лишь слабый свет на веранде: жалюзи в гостиной пропускают его тонкими полосками, которые не нарушают темноты, не нарушают тишины ожиданья. Мы, конечно, ничего не ожидаем. Почему «конечно», почему обманываем себя, если единственное наше действие — ожидание, как в Делфте, как во многих других местах? Можно ожидать «небытия» или бормотанья по ту сторону перегородки, перемену голосов. Попозже послышится скрип кровати, наступит тишина, лай собак и шелест листвы под порывами ветра. Дождя сегодня ночью не будет.

Они уезжают, в восемь утра за ними приходит такси, черный шофер смеется и шутит, вынося их чемоданы, пляжные сумки, большие соломенные шляпы, теннисные ракетки. С веранды видна дорожка, белая машина-такси, они не могут разглядеть нас среди зелени, да они даже и не смотрят в нашу сторону.

На пляже полно ребятишек — детей рыбаков, перед купаньем они гоняют мяч, но нам сегодня пляж кажется еще пустыннее, ведь девушки сюда больше не спустятся. Возвращаясь, мы делаем крюк, не думая об этом — во всяком случае, не решаясь на это отчетливо, и проходим мимо другого крыла бунгало, которого всегда избегали. Теперь, кроме нашего крыла, все действительно пусто. Потянули дверь, открывается бесшумно, девушки оставили ключ внутри, согласовав это, разумеется, с управляющим, который придет — или не придет — попозже убрать бунгало. Нас не удивляет уже, что все вещи разбросаны, бери кто хочет, так же, как бокалы и приборы в ресторане; видим смятые простыни, влажные полотенца, пустые флаконы, средства от насекомых, бутылки из-под кока-колы и бокалы, журналы на английском, кусочки мыла. Все такое заброшенное, такое ничье. Запах одеколона, молодой запах. Спали вот здесь, на этой огромной кровати на простынях с желтыми цветами. Обе. И прежде, чем заснуть, разговаривали, разговаривали... Столько разговаривали, прежде чем заснуть.