Авраам Иехошуа: Нескончаемое безмолвие поэта

Темно-бордовые вечера, выматывающие душу.

Последний его день в средней школе.

Следующий день. Торжественное собрание выпускников и раздача аттестатов.

Разумеется, аттестата ему не выдали. Несмотря на это, он вместе со всеми взошел на сцену, в белой рубашке и брюках цвета хаки (ему было уже семнадцать). В ярком полуденном свете он сидел на сцене, среди своих одноклассников и со всей серьезностью выслушивал поздравления. Когда прозвучали слова благодарности в адрес заведующего хозяйством, он встрепенулся и стал смотреть по сторонам, искать своего друга среди публики.

Я спрятался в конце зала за грудой стульев. Расстелил свой плед на коленях.

После торжественных речей был короткий концерт.

Две полненькие девочки взобрались на сцену и звонкими голосами сообщили, что сейчас сыграют сонату неизвестного композитора, жившего сотни лет назад. Затем они уселись за расстроенный рояль и старательно в четыре руки стали извлекать из инструмента фальшивейшие звуки.

Бурные аплодисменты взволнованных родителей.

Маленький мальчик, бледненький, с очаровательными кудряшками, втащил на сцену гигантскую виолончель и исполнил на ней некий фрагмент из сочинения неизвестного композитора (вероятно, другого).

Я закрыл глаза. Мне нравилось быть инкогнито.

Бурные аплодисменты взволнованных родителей.

Вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд. Я осмотрелся, и вот на расстоянии нескольких шагов от себя, рядом с окном, из которого лились потоки света, увидел заведующего хозяйством - человечка в рабочей одежде, прижавшегося к спинке стула. Он едва заметно кивнул мне.

Две девочки и два мальчика взобрались на сцену - художественное чтение: декламация какого-то отрывка из рассказа, дополненная несколькими стишками.

Когда зазвучали рифмы, мой сын вдруг привстал с места и принялся искать меня глазами. Публика не понимала, что нужно этому очкастому тупице, вытягивающему шею из глубины сцены. Его товарищи безуспешно пытались усадить его на место. Он же, не обращая на них никакого внимания, продолжал оглядывать зал. Звук рифм увлек его. Он был готов закричать. Но он не нашел меня. Я надежно укрылс за стульями.

Торжество кончилось, я ушел. Вернее сказать, сбежал. Он вернулся вечером помогал расставлять стулья в зале.

Настало время решать, что ему делать в жизни. Я уж не раз повторял: он балансирует на краю. Он - пограничный случай. Не опоздал ли я? Имею ли я еще власть над ним? Пока он остался дома, ухаживал за мной и начал пописывать стихи. Да, он проявил склонность к стихотворчеству. Оказалось, что обрывки моих стихов, те самые блокнотики и клочки бумаги, все еще у него. Они не были проданы старьевщикам и не были выброшены в мусор. Тогда, под деревом, он солгал мне.

Я не сразу узнал об этом. Сначала он тщательно скрывал это от меня. Но я все же начал что-то подозревать. Потом появились и вещественные доказательства - мои старые бумаги, они торчали из карманов его брюк, валялись среди постельного белья. У него появилась новая привычка. Всякий раз, когда я давал ему какое-нибудь поручение, он брал клочок бумаги и записывал ручкой своим детским почерком, с орфографическими ошибками то, что я велел.

"Безмолвие меня объяло" - с этими словами он предстал передо мной однажды; это был не его язык.

Я хотел отдать в починку свою треснувшую трость. Он немедленно извлек маленький блокнотик, один из самых любимых мною старых блокнотиков, из тех, что я прятал в карманах, дабы записывать в них пришедшие в голову строчки стихов, обрывки разных идей.

У меня перехватило дыхание. Меня бросило в жар. Моя рука инстинктивно потянулась к блокнотику. Он отдал мне его тут же. Дрожащей рукой я перелистывал блокнотик. Белые странички, следы множества вырванных страниц. И вдруг одинокая строчка, написанная моим беглым почерком: "Безмолвие меня объяло". И снова пустые страницы, измятые по краям.

Я успокоился. Он хотел оставить мне блокнотик. Но я вернул ему.

Он ушел.

Я отправился в его комнату, порылся в ящиках письменного стола, но ничего не нашел. Потом бросил эту затею. Но вечером передо мной была положена пожелтевшая бумажка, на ней моим неразборчивым почерком было начертано: "Равновелика человеку сия голубизна". Слово "голубизна" было перечеркнуто тонкой чертой.

Я бросился в его комнату: он сидит съежившись в углу и, очевидно, ждет меня. Я складываю бумажку, бросаю ему под ноги и выхожу из комнаты. Назавтра под вечер, после ужина, я снова обнаруживаю на своем столе две свои позабытые строчки: