Гюнтер Грасс - Жестяной барабан

Ну и потом Молельная тропа. В хорошую погоду я выбивал буквы на улице, среди выставки могильных камней, и глядел, как они идут в перерыв -по две, по четыре, под ручку, они болтали и вынуждали Оскара поднять глаза от диабаза и пренебречь работой, ибо каждое поднятие глаз стоило мне двадцать пфеннигов.

Киноафиши: в Германии всегда хватало фильмов с медицинскими сестрами. Мария Шелл заманивала меня в кино. На ней было сестринское одеяние, она смеялась, плакала, самоотверженно выхаживала больных, играла с улыбкой и не снимая сестринского чепчика серьезную музыку, приходила в отчаяние, можно сказать рвала на себе ночную сорочку, после попытки самоубийства жертвовала своей любовью -врача играл Борше, -сохраняла верность профессии, -иными словами, все так же носила чепчик и брошку с красным крестом. Пока мозжечок и мозг Оскара смеялись и непрерывно вплетали всякие сальности в текст фильма, глаза Оскара увлажняли слезы, почти ослепнув, метался я в пустыне, состоящей из безымянных самаритянок в белом, отыскивал сестру Доротею, о которой знал только, что она снимает у Цайдлера комнату за дверью матового стекла.

Порой я слышал ее шаги, когда она возвращалась с ночного дежурства. Слышал и часов около девяти вечера, когда у нее кончалось дневное и она наведывалась в свою комнатку. Заслышав шаги сестры в коридоре, Оскар не всегда мог усидеть на своем стуле. Он часто затевал игру с дверной ручкой. Ибо как прикажете это выдержать? И кто бы не выглянул, когда что-то проходит мимо, возможно проходит мимо именно для него? Кто усидит на стуле, когда каждый звук по соседству, кажется, преследует единственную цель: заставить тех, кто спокойно сидит, вскочить с места.

А с тишиной дело обстоит и того хуже. Мы уже знаем об этом из истории с галионной фигурой, которая, как известно, была деревянной, тихой и пассивной. Между тем первый смотритель музея плавал в собственной крови. И говорилось так: его убила Ниобея. Директор начал искать другого смотрителя, потому что не закрывать же музей. Когда и второй смотритель умер, все закричали: убила Ниобея. Директору музея было очень нелегко найти третьего смотрителя -а может, он искал не третьего, а уже одиннадцатого? Впрочем, не все ли равно, которого он искал. Во всяком случае, однажды и этого с трудом найденного смотрителя нашли мертвым. Все кричали: Ниобея, зеленая Ниобея, Ниобея, вытаращившая свои янтарные гляделки, Ниобея деревянная, Ниобея голая, не вздрагивает, не мерзнет, не потеет, не дышит, в ней даже жука-древоточца и то нет, потому что ее специально опрыскали для этой цели, потому что она -ценность, потому что она имеет историческое значение. Из-за нее сожгли ведьму, из-за нее тому, кто ее вырезал, отрубили его талантливые руки, корабли шли ко дну, она спасалась вплавь. Она была деревянная, но не горела, она убивала, но сохраняла ценность. Выпускников гимназий, студентов, старого священника и целый хор музейных смотрителей она своей тишиной заставила навсегда затихнуть. Мой друг, Герберт Тручински, полез на нее, истек, но Ниобея осталась сухой, и тишина в ней окрепла.

Когда сестра очень ранним утром, часов примерно в шесть, покидала свою комнату, коридор и вообще всю квартиру Ежа, становилось очень тихо, хотя она и будучи здесь не производила ни малейшего шума. Чтобы вытерпеть эту тишину, Оскару иногда приходилось скрипеть кроватью, двигать стул или катать по ванне яблоко. В восемь часов раздавался шорох. Это шуршал почтальон, который просовывал в почтовую щель письма и открытки, падавшие затем на пол. Кроме Оскара, того же шороха дожидалась фрау Цайдлер. Работу на посту секретарши у Маннесмана она начинала с девяти часов, первенство уступала мне, и, таким образом, именно Оскар первым откликался на шорох. Я делал это по возможности тихо, хотя и знал, что она меня все равно слышит, я не затворял за собой дверь своей комнаты, чтобы не приходилось зажигать свет, сгребал разом всю почту, при наличии такового совал в карман пижамы письмо, которое исправно раз в неделю писала мне Мария и в котором подробно расписывала жизнь свою, и ребенка, и своей сестры Густы, после чего просматривал остальную корреспонденцию. Все, что приходило на имя Цайдлеров или некоего господина Мюнцера, обитавшего в другом конце коридора, я, не стоявший прямо, а сидевший на корточках, снова ронял на пол, но вот письма на имя сестры Оскар вертел, обнюхивал, ощупывал и, главное, выспрашивал у конвертов, кто их отправитель.

Сестра Доротея письма получала редко, хоть и чаще, чем я. Полное ее имя было Доротея Кенгеттер, но лично я называл ее только "сестра Доротея", фамилию же время от времени забывал, что для медсестры, в общем, не так уж и важно. Она получала письма от своей сестры из Хильдесхайма, еще приходили письма и открытки из различных больниц Западной Германии. Ей писали сестры, вместе с которыми она оканчивала сестринские курсы. Теперь она кое-как поддерживала связи с коллегами при помощи открыток, получала от них ответы, которые, как устанавливал Оскар в результате беглого прочтения, были бессодержательными и пустыми.