Жан Кокто: Двойной шпагат

Семь лет спустя в компании, где разговор зашел об этой пианистке, причем все толковали о ее подозрительных наклонностях, г-жа Берлин загадочно улыбнулась и объявила, что "имеет все основания полагать" на основе "личного опыта": " дурная слава этой женщины -- дутая"...

Наивная в своем актерстве, она, например, надеялась выдать желаемое за действительное, когда, подав остывший чай, делала вид, будто обожглась: "Подождите, не пейте! -- восклицала она. -- Это же кипяток!"

Берлин смотрел на жену, на учеников, на жизнь тусклым взглядом сквозь очки.

Он носил белую бороду и шлепанцы. Его брюки были как у статиста, изображающего заднюю часть маскарадного слона. Он преподавал в Сорбонне, играл в карты в кафе "Вольтер" и шел домой спать. Этой сонливостью вовсю пользовались, отвечая вместо урока что попало и сдувая задания с уже существующих переводов.

И в довершение картины -- служанка. Всякий раз другая. Их меняли каждые две недели, главным образом за чистку стенных часов Буль, которые г-н Берлин заводил самолично и не терпел, чтобы к ним прикасались.

Все вышеперечисленные собирались в полдень и в восемь часов за столом, где г-жа Берлин распределяла между ними жесткое мясо.

Ее муж ел машинально. Иногда икал, и это темное содрогание колебало его, как снежную гору.

Питер Стопвэл был бы образцом античной красоты, если б прыжки в длину не вытянули в длину его самого, как плохо снятую фотографию. Он окончил Оксфорд. Оттуда шли его хладнокровная наглость, сорта его сигарет, темно-синие шарфы и многоликая аморальность под безликостью спортивной формы. Дружок любил его. По воскресеньям он таскал за ним до самого Парка де Пренс сумку с гимнастическим трико и махровым халатом.

Любить и быть любимым -- вот идеал. Если, конечно, имеется в виду то же лицо. Часто это не совпадает. Дружок любил и был любим. Только любим он был практиканткой из лаборатории, а любил Стопвэла. Эта любовь ошеломляла его.

Он пал жертвой полумрака, в котором неосознанные чувства сталкиваются

сердцем.

Такая любовь льстила Стопвэлу. Он никак этого не выказывал. Холодно осаживал бедного мальчика. "Это не принято", -- говорил он в ответ на детские попытки приласкаться. Или даже: "Вы, знаете ли, неопрятны. Умывайтесь. Принимайте ванну. Обтирайтесь. Вы никогда не моетесь. Кто не моется, от того дурно пахнет".

Часто замечания Стопвэла были английской манерой поддразнивания. Но Дружку были ведомы лишь азы смеха и слез. Он не понимал. И считал себя и впрямь грязным, порочным и придурковатым.

Как-то вечером, когда Дружок, сидя на краю кровати возле курящего Питера Стопвэла, благоговейно положил руку ему на плечо, Стопвэл отпихнул его и спросил, девчонка он, что ли -- вешаться на шею мужчинам?

Дружок залился слезами.

-- О Боже, -- сказал Стопвэл, прикуривая сигарету от окурка, который отшвырнул не глядя, -- вечно вы клянчите, хнычете, цепляетесь, ластитесь. Сходили бы лучше к девочкам. Возле Пантеона можно найти за пятьдесят сантимов.

Марисель был шестым сыном в захудалой дворянской семье. Хронический запор бесконечно удерживал этого альбиноса в одном месте, которое из-за него становилось недоступным. В семье Марисель считалось, что разрешать такого рода проблемы следует только терпением, так что младший сын умер от разрыва аневризмы, пытаясь пересилить судьбу.

-- У вас, французов, -- говорил Стопвэл Дружку, -- грязные вкусы. Мольер только и пишет, что о клистирах.

Дружок вешал нос и не решался переступить осмеянный порог.

Махеддин Баштарзи, турок по происхождению, хранил верность феске. Таковых у него было три: одна красная, одна из серого меха, одна каракулевая. Он был крупный, жирный пустой малый. На его визитных карточках красовалась странная надпись:

Махеддин Баштарзи

Инспектор

Он писал стихи; нюхал эфир. Однажды, когда эфиром запахло слишком сильно, Жак вошел к нему в комнату и застал хозяина в феске, сидящим в распахнутом окне. Слюняво распустив губы, одной рукой зажимая левую ноздрю, а другой поднося к правой аптечную склянку, он покачивался, не слыша Жака, оглушенный льдистыми цикадами наркотика.

О такой ли среде мечтала для сына мнительная мать, опасающаяся микробов сквозняков?

Только Жак, несколько дней подичившись, начал осваиваться в заведении Берлина, как спокойствие было нарушено трагикомической интермедией. Дружок заболел, и характер недуга не оставлял сомнений в его происхождении.

Г-н Берлин исповедовал больного. Он узнал, что бедный мальчик последовал совету Стопвэла, поняв его буквально. Дружок рыдал.