Иван Щеголихин - Должностные лица

— У меня секретарь-машинистка в штате.

После объятий с нею он был благодушен, миролюбив, разозлить его после всего этого было трудно, ей пришлось все силы прилагать, чтобы своего добиться.

— Я ей все равно прическу испорчу, Каролине-блудине, за какие-такие заслуги она у тебя карьеру сделала, уже начальник цеха!

Каролина Вишневецкая, между прочим, была ее подругой, Ирма сама устроила ее к Шибаеву прошлым летом. Вздорная, взбалмошная Каролина нигде не держалась, злая и языкастая, всех задевала, из парикмахерской, где они с Ирмой и познакомились, ушла в трест столовых и ресторанов, там чуть не убила директора графином, потом по просьбе Ирмы Шибаев взял ее к себе в цех завскладом, а через неделю Ирме уже позвонили — твой хахаль вчера в рабочее время зашел к новой завскладом, орал на нее, орал, потом запер дверь изнутри и через пару минут Каролина жалобным голосом стала просить: «Ищё-ё...» Ее сразу невзлюбили за нрав, за матерки и оскорбления, хотя, если правду сказать, сама она очень исполнительная, работящая. Ирма выдала им обоим бенц хороший, Каролина обещала исправиться, к тому времени из командировки в Карелию вернулся Алесь Шевчик, и Каролина весь жар души отдала ему.

— Ты и резолюции так накладываешь — «зыделай»?

— Заткнись. — Он собрал все деньги, все бумажки, застегнул верхнюю пуговицу на рубашке, подтянул галстук.

— Не заткнусь! — Она вскочила с ковра, как тигрица, рывками натянула халат, свирепо застегнула его до самой шеи, — фиг тебе! — больше он ничего не получит и никогда. — Убирайся к своей стервине-Каролине, з-зделай ей писца, может, гонорею подхватишь, жене подаришь! — Она выкрикивала ему оскорбления в лицо, хорошея от злости, удивительно меняясь, даже похудела в миг, глаза потемнели от ярости, порвала записку в мелкие клочья перед его носом и швырнулся ему в лицо, — ни черта не боится, а ведь пожалеет, он терпел до поры, и терпеж у него лопнул, он хлестко влепил ей с левой, она так и отлетела к стене, вскочила, хотела выбежать, он поймал ее за халат, затрещали швы, теперь его не унять, он схватил ее за голую грудь, впился пальцами, сатанея от бешенства, начал крутить, словно плафон снимая с резьбы, она заверещала от боли, от ужаса, увидев его бешеные глаза, сейчас он ее покалечит, метнулась к окошку, дернула на себя узкую створку и заорала на улицу:

— А-а-й, помоги-ите-е! О-о-й! — взвыла на мороз, как волчица.

Он оторвал ее вместе с оконной ручкой, захлопнул створку и влепил пощечину уже с правой, она так и покатилась по ковру, сверкая голыми ляжками. Он снова ринулся к ней, хватая за что попало, полосуя на ней халат сверху донизу и распаляясь от ее голого тела, от крепких грудей, от ее судорог, дерганья плечами, спиной, задом, она обхватила его руками, ногами, всем телом приникла, прилипла к нему мертвой хваткой, он повалился с нею на ковер, кусал ее оскаленный рот, она стонала, мычала... Потом лежали в изнеможении, едва дыша. Зато теперь они могут обсудить любую самую нервную тему с олимпийским спокойствием.

— Прости меня, Рока... Если бы ты меня любил, ты бы эту сучку давно прогнал.

— Ирма, глупая, она нам деньги делает получше многих, зачем прогонять золотую рыбку?

В ней уже ни досады из-за денег, ни злости, она утолила свою непонятную жажду, получила сполна, и его до дна выпила.

— Ты все-таки девять классов окончил, мог бы грамотнее писать. — Она ерошила его волосы совсем не редеющие, от седины, что ли, они становятся гуще, ему уже сорок шесть исполнилось, а седина ему идет, благородит.

— Не было у меня никаких девяти классов, я тебе уже говорил. Месяц ходил в первый класс, месяц во второй, толком я даже одного класса не кончил, некогда было, понимаешь, матери надо было помогать, чтобы с голоду не подохли. Отца гоняли то в тюрьму, то в ссылку, а потом на войну забрали, а мать что? Никакой профессии, только коров доить, за скотиной ухаживать, хлеб сеять да убирать, а здесь ничего этого не было. Она перепродавала шмотки, спекулировала, эвакуированные понаехали, скоро ее посадили. Меня Алексей Иванович спас, учитель, и жена его, Вера Ильинична, в одной землянке мы с ними жили.

Она повернулась со стоном:

— Ох ты и сволочь, Рока, зачем так больно, о-ой.

Так женственно она стонала, так томно, постельно, ведьма, что хоть снова наваливайся.

— А ты не заводи меня, знаешь ведь.

Она поворочалась, ища, как лечь, чтобы не больно, и напомнила, что он обещал познакомить её с этим учителем, сходить к нему вместе.