Иван Щеголихин - Должностные лица

— Мне кажется, в деле он человек надежный.

Он повел бровями — откуда ей знать? Впрочем, он ей все рассказывает, а она вникает, женщина не глупая, бухгалтер, умеет считать, подбивать итог... Для Мельника и в самом деле формула «взял — поделись с товарищем» превыше всего, тут он джентльмен, уговора не нарушает, но не терпит, когда нарушают другие, сразу же строит пакость, немедленно! Вплоть до того, что мотают срок сообща с Гришей Голубем. В этом смысле он похлеще Цыбульского.

Кстати, Цыбульскому предстоит не только квартиру отделать, но и лекала приготовить для комбината, новые, и не простые, а золотые, вернее сказать, дюралевые взамен картонных. Все гениально просто. Раньше лекала на шкурку накладывались, а теперь шкурка будет натягиваться на дюраль. Зачем, спрашивается, такое новшество? — Отвечаем: исключительно для режима экономии.

Он посмотрел на часы — без четверти одиннадцать, пора вставать. Она заметила его жест, протянула тоскливо:

— Ну почему-у?

Он сразу обозлился, рывком поднялся и сел.

— Мы все можем, — продолжала Ирма, — все купить, все достать, даже невозможное — квартиру вот получили, а самого главного!.. — и в голосе уже не грусть, а злые слезы, и все, о чем они говорили, потеряло смысл.

— Хватит! Запела! — Ему противны ее упреки — все можешь, а Зинаиду, которая тебе житья не дает, никак не оставишь. Свою привязанность к дочери она ценит, а его — к сыновьям, не хочет. Кряхтя, он потянулся за брюками, кое-как ухватил за штанину и дернул к себе, лежавшие под брюками деньги рассыпались, пачки не в банковской упаковке, а наспех сложенные, перевязаны шпагатом или завернуты в газету и прихвачены клейкой лентой. Перед аэропортом он заехал в ЦУМ к Тлявлясовой и забрал выручку за шапки, почти шестьдесят тысяч. Между пачками были и купюры вроссыпь, и обыкновенные бумажки, то ли накладные, то ли какие-то счета.

— Как будто на базаре стоял, — сказала Ирма сварливо, — с лотка торговал.

Он сопел, одеваясь, рубашку надел, застегнул брюки, пощелкал подтяжками, потом нагнулся, начал сгребать деньги — мно-ого сегодня. Сейчас он все их соберет и не оставит ей ни рубля. Смешно, денег у нее — произнести боязно, но вот видит, как он сгребает свои тысячи, не оставляя на ковре ни копейки, и ее гложет досада, ей плохо, она не может себя сдержать. Совсем недавно, неделю назад, они вместе были в Алма-Ате, он купил ей там кулон из белого золота с двадцатью четырьмя бриллиантами за три тысячи двести семнадцать рублей, ереванского завода, — но все равно, все равно она злится, видя, как он рассовывает по карманам свои тысячи. Нет сил терпеть! Она выскользнула из-под простыни голая, розовая, и выхватила из-под его руки... нет, не пачку денег, всего лишь бумажки, две-три записки, как раз ту малость, которой ей сейчас хватит, чтобы сорвать досаду, прочитала вслух, выделяя ошибки:

— «Лина, з-зделай два пи-исца». «3-зделай» — так даже двоечники не пишут, и еще «пи-исца», который писает на горшок, что ли? А пушнина — твой хлеб, между прочим. Тебе не стыдно перед твоей потаскушкой, Линой-блудиной?

Он молча собирал деньги, распихивал по карманам, и поскольку денег было много, а карманов мало, процедура затягивалась. А она продолжала, словно ослепнув, не видя для себя опасности, очень уж очевидной — щеки Шибаева наливались багровостью, губы надулись.

— А мне стыдно, представь себе, потому что стервина-Каролина знает, что ты мой, и никому я тебя не отдам, она может пользоваться только крохами с чужого стола. А ты позоришься, шлешь ей жалкие записки!

Каждый день у Шибаева просители, либо их порученцы-шофера, и чтобы не ходить с ними всякий раз в цех пошива, он писал Каролине записку, удобно и просто. Но потом они с Каролиной как-то сцепились, он пригрозил ей ревизией, а она сгоряча выпалила, что предъявит, кому надо, все его записки, она до единой их сохранила, и даже показала нанизанные на толстой цыганской игле все его бумажки, как на кукане рыбешка. Он их тут же забрал себе и с того дня каждую свою записку стал в конце дня изымать у Каролины — «для учета».

— Почему ты пишешь «андатра»? — ярилась Ирма, обозленная всем на свете, и ревностью, и тем, что у нее нет семьи, нет мужа, нет счастья, он пришел, нажрался, напился, совокупился и едет к своей благоверной, ах, как хочется ему напакостить, надерзить, нахамить, испортить жизнь хоть на час, хоть на миг. — Тысячу раз ты встречал это слово в бумагах, в документах, в своих накладных, в «Крокодиле», наконец, видел, когда громили твое министерство, — и никаких выводов, так и пишешь «андатра». Ты же руководитель крупного предприятия, ты и в официальных бумагах вот так ляпаешь?