Иван Щеголихин - Должностные лица

А Шибаев ничего не знал, хохотал себе. Зинаида от мужа не отказалась, в психбольницу приносила ему передачу и ухаживала за ним по разрешению. Ей жалко было Шибаева, ей хотелось, чтобы он выздоровел, она бы нашла ему докторов хоть в Москве, хоть в Ленинграде, но... зачем его лечить, чтобы расстреляли? Он спрашивал про сыновей в светлый промежуток, а дочь Надю сам видел и очень к ней привязался.

Осужденных этапами развезли по разным колониям, кого куда — в простой режим, в усиленный, кого в Сибирь, кого в Среднюю Азию. Писали они жалобы, апелляции, просьбы о помиловании, один Шибер ничего не писал, смеялся. Он бы рад был, наверное, посерьезнеть, но как вспомнит про Гришу с Мишей, так его раздирает — мало им было всего, хапали-хапали, пока не дохапались до заветных девяти граммов. И Шибер хохотал пуще прежнего, будто сознавал, что, если перестать, то тут же и полетишь вдогонку за компаньонами.

Из судебного отделения Каратасской психбольницы его со временем перевели в больницу для хроников под Алма-Атой, в Талгаре, где, как известно, шизофреники вяжут веники. Зинаида и здесь его не оставила, приезжала почти каждый месяц, ее все знали и уважали по понятной причине.

Смех смехом, но новости до Шибаева доходили. Он узнал, что Ирма со стариком Тыщенко выехали в ФРГ на соединение с родственниками — и ничего, никаких ревностей у Шибаева, только очередной каскад хохота. Он часто говорил бессмыслицу, но иногда отдельно, после молчания, он произносил четкую, рубленую фразу, полную смысла, врачи только головой качали. «Женщина — единица, а деньги — к ней нули». «За куму залез в тюрьму». Иногда молился чьими-то чужими словами: «Отзовись, моя отчизна, отзови-и-ись...»

Он будто олицетворял собой неотвратимость наказания. Оно не связано напрямую, как обычно думают, с органами правопорядка — нет, у неотвратимости причины более глубокие, они в корневой системе народной жизни, в устоях тысячелетних. Пусть бы они еще кого-то вовлекли, кого-то купили, пусть еще и еще протянули с год, все равно бы конец пришел от самих себя, от стихии самопожирания, поток жизни все равно бы их разбил на брызги, на пену...

Однажды в короткое просветление он узнал, что история с хлопком, о которой говорил ему давно Башлык, дошла будто бы до Москвы и вызвали туда руководство соседней республики, поставили на ковер, выслушали внимательно, обсудили досконально, после чего поступило предложение пожурить узбекского руководителя за нелады с хлопком, указать соратнику, чтобы перестали там у них взятки давать и всякой-такой ерундой заниматься, — указать всего лишь, и все поддержали: правильно, у нас же не сталинские времена. Нормальные люди, они и рассуждают нормально, здраво, логично, но на Шибаева это так подействовало, что он перестал смеяться.

И начал плакать.

К тому времени Зинаида продала дом в Каратасе и переехала в Талгар вместе с дочерью Надей на постоянное жительство. Туда же приезжал однажды Валерка из Норильска с молодой женой и как раз угодил на светлый период, рассказал отцу, где он работает и кем. А Шибаев несколько раз спрашивал про Славика, почему не хочет он отца навестить, неужели всё книжки читает?

Никто ему не мог сказать правды, что Славика нет на свете. Еще в те дни, когда началось следствие, в Каратасе стало известно, что жена директора комбината добровольно сдала огромную сумму то ли сто тысяч, то ли двести, то ли даже миллион. Добровольно или по принуждению, не в том дело, — никто не хотел верить, что сдала она абсолютно все, подчистую, и ничего себе не оставила. Очень скоро к Славику подвалила компания анашистов, дали ему покурить и раз, и другой, и третий, решив сделать из него ДК — дойную корову, и у них получилось. Славик быстро втянулся, начал брать деньги у матери, выпрашивал под разным предлогом, потом начал воровать, потом вымогать и даже угрожать. Но ведь у Зинаиды характер, и дело дошло до того, что однажды утром, нуждаясь в наркотике, Славик бросился на мать с утюгом, но был уже до того слабый, что она связала его шнуром от этого утюга и вызвала бригаду из психбольницы. Славика хорошо подлечили, он слово дал не курить, не пить, пришел домой ясный, светлый, хотел дальше пойти учиться, но через пару дней наведались к нему снова дружки с анашой, Славик покурил, покайфовал и повесился.

Да что Славик, что Славик, сын темных, необразованных. Приезжал в Талгар проводить осмотры профессор психиатрии, старый, седой, с бородой, весь мир объездил и все знал, а свою науку тем более, и про алкоголизм, и про наркоманию, и причины знал, и меры предупреждения знал, и все методы лечения знал, а сын его единственный был наркоманом, лечили его, лечили и все бесполезно, он одно твердил — жить скучно. Приехал однажды профессор в Талгар и до того был горем убит, что не выдержал, поделился с Шибаевым, и тот ему сказал фразу, одну, над которой профессор и поныне думает, помнит, забыть не может, хотя нет в ней ничего особенного, вот она: жить скучно, потому что умирать не за что.