Милан Кундера - Бессмертие

17

Блуждая по дорогам запредельного мира, Хемингуэй заметил, что издали направляется к нему молодой мужчина; он был элегантно одет и держался чрезвычайно прямо. По мере того как щеголь приближался к нему, Хемингуэй сумел разглядеть на его губах легкую озорную улыбку. Когда они были уже в нескольких метрах друг от друга, молодой человек замедлил шаг, словно желая дать Хемингуэю последнюю возможность его узнать.

"Иоганн!" - пораженно воскликнул Хемингуэй.

Гёте довольно улыбался; он был горд, что ему удался отличный сценический эффект. Не забывайте, что он долгое время был директором театра и знал толк в эффектах. Потом он взял своего приятеля под руку (любопытно, что хотя он и был теперь моложе Хемингуэя, но относился к нему с прежней ласковой снисходительностью старшего) и повел на дальнюю прогулку.

"Иоганн, - говорил Хемингуэй, - вы сегодня красивы как Бог. - Красота приятеля доставила ему истинную радость, и он счастливо засмеялся: - Где вы оставили свои домашние шлепанцы? И ту зеленую пластинку над глазами? - И, перестав смеяться, сказал: - Таким вы должны были предстать на вечном суде. Разгромить своих судей не аргументами, а своей красотой!"

"Вы же знаете, что на вечном суде я не произнес ни единого слова. Из презрения. Но я не мог удержаться от того, чтобы не ходить туда и не выслушивать их. Я сожалею об этом".

"Что же вы хотите? Вы были осуждены на бессмертие в наказание за то, что писали книги. Вы это сами мне объяснили".

Гёте пожал плечами и сказал не без гордости: "Наши книги в определенном смысле слова, возможно, бессмертны. Возможно. - После паузы он добавил тихо и многозначительно: - Но не мы".

"Как раз наоборот, - горько возразил Хемингуэй. - Наши книги, всего вероятнее, скоро перестанут читать. От вашего Фауста останется лишь дурацкая опера Гуно. И еще, пожалуй, строка о том, что вечная женственность манит нас к себе..."

"Das Ewigweibliche zieht uns hinan", - продекламировал Гёте.

"Правильно. Но вашей жизнью до мельчайших подробностей люди никогда не перестанут интересоваться".

"Вы все еще не поняли, Эрнест, что лица, о которых они говорят, не мы?"

"Не пытайтесь утверждать, Иоганн, что вы не имеете никакого отношения к Гёте, о котором все пишут и говорят. Допускаю, что образ, оставшийся после вас, не вполне соответствует вам. Допускаю, что вы изрядно искажены в нем. Но все-таки вы в нем присутствуете".

"Нет, это не я, - сказал Гёте очень твердо. - И скажу вам еще кое-что. Даже в своих книгах я не присутствую. Тот, кого нет, не может присутствовать".

"Для меня это слишком философская мысль".

"Забудьте на минуту, что вы американец, и пораскиньте мозгами: тот, кого нет, не может присутствовать. Неужто это так сложно? В миг, когда я умер, я ушел отовсюду и полностью. Ушел я и из своих книг. Эти книги живут на свете без меня. Никто в них меня уже не найдет. Поскольку нельзя найти того, кого нет".

"Я охотно соглашусь с вами, - сказал Хемингуэй, - но объясните мне: если образ, оставшийся после вас, не имеет с вами ничего общего, почему же при жизни вы уделили ему столько внимания? Почему пригласили к себе Эккермана? Почему вы взялись за написание "Поэзии и правды"?"

"Эрнест, смиритесь с тем, что я был таким же сумасбродом, как и вы. В этих хлопотах о собственном образе - роковая незрелость человека. Как трудно быть равнодушным к собственному образу! Такое равнодушие свыше человеческих сил. Человек приходит к нему только после смерти. И причем не сразу. Через долгое время после смерти. Вы к этому еще не пришли. Вы все еще не взрослый. А то, что вы мертвы... кстати, давно ли это?"

"Двадцать семь лет", - сказал Хемингуэй.

"Это совсем ничего. Вам придется ждать по меньшей мере еще лет двадцать тридцать, прежде чем вы полностью осознаете, что человек смертен, и сумеете сделать из этого надлежащие выводы. Раньше не получится. Еще незадолго до смерти я говорил, что чувствую в себе такую творческую мощь, которая не может исчезнуть без остатка. И естественно, я верил, что буду жить в образе, который по себе здесь оставляю. Да, я был такой же, как и вы, Эрнест. Даже после смерти тягостно было смириться с тем, что меня нет. Знаете, ужасно странная вещь! Быть смертным - это самый элементарный человеческий опыт, но при этом человек никогда не способен был принять его, понять и вести себя соответственно. Человек не умеет быть смертным. А умирая, не умеет быть мертвым".

"А умеете ли вы быть мертвым, Иоганн? - спросил Хемингуэй, чтобы ослабить серьезность минуты. - Вы и вправду думаете, что лучший способ быть мертвым это терять время на болтовню со мной?"