Милан Кундера: Провозвестник

Моего шефа пригласили на комитет. Он защищал меня, ссылаясь на мои успехи в работе. Но это было водой на мельницу наших противников; они говорили, что я, мол, так предан работе лишь потому, что жду вознаграждения от пациентов; и на этом фоне особенно заметно, что я пренебрегаю общественной работой, не хожу на собрания и не имею ни одного общественного поручения, и это не удивительно: общественная работа ведь не оплачивается, поэтому я её избегаю; если бы я за неё получал корзины с провизией, я бы и здесь был в первых рядах. Шеф тогда предложил дать мне какое-нибудь общественное поручение и проверить, как я себя проявлю. Так я стал членом первомайской комиссии; главврач сказал мне об этом с гордостью, словно выхлопотал для меня у папы римского право на искупление грехов в порядке исключения.

5

В задумчивости я стоял за ширмой над умывальником, и тут услышал из комнаты тржишкин голос:

- Я с тобой, дружище, хотел бы поговорить ещё по одному вопросу. Понимаешь, я сейчас очутился в ужасном положении, не знаю, кто бы мне ещё мог помочь, кроме тебя.

Я вышел из-за ширмы и (махнув в душе рукой на все меры предосторожности) посмотрел на Тржишку (он как раз застегивал рукава рубахи). У меня было огромное желание задушить его.

Но Тржишка повернул ко мне свои голубые глаэа (раскрытые широко, как небесное объятие) и рассказывал мне, что он живет с Андулей (своей невестой) и с её ребенком (от первого брака) в одной комнате и не имеет никакой надежды на квартиру, хотя уже "на пути" следующий малыш (как он сказал с застенчивой гордостью). Но это, мол, не самое худшее; все дело в том, что когда родится малыш, Андуле придется уйти с работы, а он не знает, как это все вытянет, тем более что на его предприятии ожидается сокращение, и есть опасения, что он потеряет место. Я, мол, лечил когда-то его директора, не могу ли я похлопотать за него?

Он все ещё сидел на стульчике, в рубахе, без пиджака, длинный, носатый и нескладный, с черными волосами, которые росли у него вокруг высокой заостренной лысины; я смотрел на его длинный, птичий нос и вдруг понял, что нос у него - не часть лица, а нос приставленный (снаружи приставленный), нос как орден, нос как знак доблести, нос, который Тржишка влачит по миру, как Ян Гус - шутовской колпак или Дон Кихот - бритвенный таз.

Я понял, что Тржишка за свои нос не отвечает, так же как и за свою странную миссию. Он живет на этом свете со своей добродушной любовью к друзьям и даже не подозревает, что им злоупотребляют мифические силы, используя его как своего посла, своего посланца (мифического посланца), чтоб он разносил несчастья и неудачи тем, к кому искренне льнет. Я понял, что имею право избегать Тржишку, но не имею никакого права относиться к нему плохо.

- Не бойся, я сделаю, что будет в моих силах, ты же знаешь... сказал я Тржишке более мягким голосом и поклялся про себя, что свое обещание действительно выполню,

Тржишка в ответ поблагодарил меня безоружной улыбкой, полной любви,

6

Я не мелочен. Мелкие неприятности, навлеченные на меня с утра тржишкиными флюидами (Альжбета была в плохом настроении и два раза накричала на меня, у пациента Кадлечека загадочно поднялась температура, на пиджаке оторвалась пуговица), я принимал со спокойствием, точно надлежащим образом исполняющееся предсказание. Действительно важным оставалось только мое участие в заседании первомайской комиссии. Все утро я думал только об этом. Но - то ли мой мозг работал плохо, то ли моя ситуация действительно была безвыходной... Как отговориться?

В голову приходили три варианта отговорок:

1. Болезнь. Но вы сами знаете, как тяжело отговориться болезнью именно врачу (в больнице, среди врачей и медсестер).

2. Семейные обстоятельства. Но какие? Я хотел заявить, что умер мой дядя Войтех, но потом подумал, что старшей сестре, конечно же, не покажется недостойным обременять вопросами похоронное бюро.

3.Сказать правду, растрогать их откровенностью, пообещать, что к следующему заседанию я все догоню. Но пришлось бы рассказать о словачке, а это дало бы моим недругам (с их агрессивно пуританским соображением) лишь новые аргументы против меня.

Так неужели же я, почти тридцатилетний мужчина, врач, сохранивший многим людям здоровье, не имею права на свое время, на свой вечер, на свое приключение, на свою собственную жизнь?

Я развивал в мыслях эту защиту собственной свободы, но при этом слышал (также в душе) другой (не менее патетический) голос, который говорил о том, что на Первое мая вся больница должна светиться радостными красками, чтобы пациенты, которым не посчастливилось идти в колонне, почувствовали, по крайней мере опосредствованно, благодаря стенным газетам, лозунгам и бумажным цветочкам, свою долю первомайского вдохновения. Ты, наверное, ставишь свои личные переживания, - многозначительно спрашивал меня этот голос , - выше интересов сотни больных?