Милан Кундера - Шутка

- Никого не вызывайте! Не нужно! - кричал он.

Я ничего не мог понять,

Он вырвал у меня из рук трубку и положил на вилку.

- Ни к чему это, говорю вам. Я попросил его объяснить мне, что происходит.

- Никакая это не отрава! - сказал он и подошел к вешалке; пошарив в кармане мужского плаща, вытащил стеклянный тюбик из-под лекарства, открыл его и перевернул: пустой.

- Это то, что она проглотила? - спросил я. Он кивнул.

- Откуда вы знаете?

- Она сказала мне.

- Так это ваш тюбик? Он кивнул. Я взял его в руки; на нем было написано: "Альгена".

- Вы думаете, что анальгетики в таком количестве безвредны? - кричал я на него.

- Там была не "альгена".

- А что же там было? - кричал я.

- Слабительное, - отрубил он, Я кричал, чтобы он не дурил мне голову, что я должен знать, что произошло, и что мне вовсе не интересны его наглые шуточки. Я приказал ему тотчас ответить мне. В ответ на мой крик он и сам заорал:

- Я же сказал вам, что там было слабительное! Будто все на свете должны знать, что у меня не в порядке кишечник! - И вдруг я понял: то, что казалось мне глупой шуткой, было сущей правдой.

Я смотрел на него, на его побагровевшую мордочку, на тупой нос (маленький, но при этом достаточно большой для того, чтобы поместить на себе великое множество веснушек), и мне стал проясняться смысл всего: стеклянный тюбик от "альгены" должен был скрыть комичность его болезни, так же, как техасы и широченная куртка - комичность его детской физиономии. Он стыдился себя и с трудом нес по жизни свой юношеский удел; в эту минуту я любил его, он спас своей стыдливостью (этим аристократизмом юности) жизнь Гелене, а мне - сон на грядущие годы, С тупой благодарностью я смотрел на его оттопыренные уши. Да, он спас Гелене жизнь; однако ценой ее бесконечно мучительного унижения; я знал это, как и то, что ее унижение - ни за что ни про что, унижение без смысла и без малейшей тени справедливости; я знал, что это новая непоправимость в цепи непоправимостей; я чувствовал себя виноватым, и меня охватило настойчивое (хоть и неясное) желание бежать к ней, бежать как можно быстрее, вытащить ее из этого позора, самому унизиться перед ней и покаяться, взять на себя всю вину и всю ответственность за это бессмысленно жестокое происшествие.

- Чего вы на меня уставились! - гаркнул на меня парень. Я не ответил ему и прошел мимо него в коридор; направился к двери во двор.

- Чего вам там надо? - Он схватил меня сзади за плечо пиджака и попытался притянуть к себе; мы поглядели в глаза друг другу, я сжал его руку за запястье и сбросил со своего плеча. Он обошел меня и преградил мне дорогу. Сделав шаг к нему, я хотел оттолкнуть его. В эту минуту он размахнулся и ударил меня кулаком в грудь.

Удар был слабеньким, но парень отскочил и стал против меня в наивной боксерской позиции; в выражении его лица страх перемешивался с безрассудной смелостью.

- Нечего вам там делать! - крикнул он. Я не двигался. Вдруг пришла мысль, что парень, пожалуй, прав: что непоправимое, верно, уже ничем не искупишь. А парень, видя, что я стою и не защищаюсь, продолжал кричать: - Вы ей отвратительны! Ей наср... на вас! Она так и сказала! Ей наср... на вас!

Нервное перенапряжение делает человека бессильным не только против плача, но и против смеха; реальность последних слов парня вызвала у меня невольное подергивание уголков губ. Это взбесило парня; на сей раз он заехал мне в рот, а другой удар я едва успел перехватить. Затем парень снова отступил на шаг и поднял по-боксерски кулаки перед самым своим лицом - за ними были видны лишь его оттопыренные порозовевшие уши.

Я сказал ему:

- Прекратите! Ну что ж, я пошел! Он еще кричал мне вслед:

- Говнюк! Говнюк! Знаю, что ты приложил к этому руку. Я тебя еще найду! Идиот! Идиот!

Я вышел на улицу. Она была безлюдна, какими бывают улицы после праздника; лишь легкий ветерок вздымал пыль и гнал ее по плоской земле, пустой, как моя голова, моя пустая помраченная голова, в которой долго не возникало ни единой мысли...

Лишь позже я вдруг осознал, что держу в руке тюбик от "альгены"; я присмотрелся к нему; он весь был захватан: должно быть, давно служил парню камуфляжем для послабляющих средств.

Этот тюбик еще долгое время вызывал в памяти другие два тюбика Алексеева "дорминала"; и вдруг я подумал, что паренек вовсе не спас Гелене жизни: будь это даже настоящая "альгена", она едва ли причинила бы Гелене больший вред, чем сильную тошноту, тем паче что мы с этим парнем оказались поблизости; Геленино отчаяние сводило счеты с жизнью на совершенно безопасном расстоянии от порога смерти.