Геннадий Николаев: День милосердия

— При этом прошу учесть, граждане судьи, у Печерникова склонность к рецидиву, — говорил прокурор Мончиков, взрыкивая на звуке «р». — Первый, установленный следствием факт: Печерников разбил доверенный ему государственный автомобиль, на котором беззастенчиво халтурил. За это он был прощен. Казалось бы, одумайся, сделай выводы — нет! Порочная натура берет верх. Печерников идет на тщательно обдуманное преступление, надеясь, что никто не усомнится в виновности работников универмага. Преступник просчитался и изобличен полностью. Обвинение требует строгого наказания.

Невидящим взглядом он уставился в притихший зал, потом перевел глаза на защитника, смотревшего снизу нахохлившимся мышонком. Достав платок, он вытер покрывшееся испариной одутловатое лицо и грузно сел.

Николай Александрович зачем-то постучал по столу, хотя в зале и так было тихо. Теперь ему следовало, согласно букве процессуального кодекса, дать слово адвокату, а потом объявить сакраментальное «Суд удаляется на совещание», но боль, ожегшая его, выбила из привычной колеи, и он, дивясь самому себе, неожиданно сказал:

— Товарищи, я был свидетелем гибели Ивана Устиновича Деревни. Он погиб, выполняя приказ, погиб как герой, обеспечив полк переправочными средствами. Он погиб при форсировании Донца на моих глазах, но я ничего не мог сделать. У нас не было другого выхода.

Последние слова он произнес, обращаясь к Анне Тимофеевне. Она громко охнула, вздох ее перешел в стон. Николай Александрович прижал руки к груди в знак сочувствия вдове, но жест этот мог быть понят и в ином смысле. Мончиков и Петушков метнули друг на друга быстрые взгляды, прокурор осуждающе крякнул.

Старуха вдруг сползла со стула и бухнулась на колени. Вскинув руки, она прохрипела что-то неразборчивое, как-то сжалась вся, уронила руки, затряслась, но совладала с собой и начала срывающимся голосом, однако вполне разборчиво:

— Люди добрые, отпустите Толика, не сажайте внучика моего. Слабенький он, сомнут его там, за решеткой, слабенький, неразумный, за себя не постоит...

Рыженькая бледная Касьянова тяжело опустилась на колени по другую сторону прохода. Одной рукой она поддерживала вздрагивающий живот, другой прикрывала глаза, так что виден был только дергающийся от беззвучных рыданий накрашенный рот. Старуха говорила, понизив голос, истово, прижав руки к груди:

— Простите Толика, без отца, без матери, а я старая, затурканная, какая им воспитательница. У меня их две, дочери-то, осталось, и обои непутевые. Я с утра до ночи в госпитале — и нянечкой, и санитаркой, и потом уж завхозом, — а мама-покойница с имя. Кроткая, тихая, богомольная, мама-то, — ругать грех, наказывать грех, бог простит, бог не оставит. Надо было битьем бить, к работе приучать, а она все за них делала, сама не съест, лучший кусочек — им. Вот они и повыросли, хоть и в бедности, а дылды дылдами. Кабы Ванечка с войны вернулся, мне б меньше работать приходилось, да и он построже, глядишь, сообща бы управились с имя, а так что получалось: свекор хворый, последние годы кое-как ковылял по дому, мама — заступница, всепрощенница, я волчком верчусь на работе. Вот они и рассобачились. Старшая, Ирка, прямо как на костре сгорела: пятнадцати годочков с ворюгой повенчалась и сгинула вместе с хахалем. Лидка — мягкая, добрая, бесхарактерная — кое-как от воров отвязалась, к вину пристрастилась. Мужик у ей выпивал и ее подпаивал. Но я не оправдываюсь, я виновата, меня сажайте, а Толика отпустите. Он ить и деньги все возвратил, и парень-то хороший, добрый — ни соседи по двору, ни кто с улицы никогда никакого хулиганства за ним не знали. Школу бросил — да, но как на пенсию мою сорокарублевую прожить? Думала, в армию возьмут, хоть обут, одет, накормлен будет, а не взяли, сердчишко, вишь, чего-то не в порядке. К врачу, говорят, надо, в больницу, а он — дурень, ветер в голове, машину ему подавай. Шофером, и никуда. Шофером тоже работа непростая, тоже здоровья требует, а он комиссию обманул, вместо себя дружка подставил к этому, как его, который по сердцу врач. Я говорю, Толик, разве ж можно так, обманно-то? А вдруг что, за рулем все ж таки? Ничо, говорит, бабаня, вырулим, я, говорит, тебе платье шелково к празднику поднесу. Да на кой ляд мне твое платье шелково? Ты мне лучше ума-разума наберись, вон, с Томушкой оформись по-человечески. Разве ж можно так? С девкой гулять — он, а женись — другой? Ну, за Томушку-то я набралась духу, отхлестала его дедовским ремнем. Пообещал жениться, я уж и пеленочки приготовила, распашоночки, а он, вишь, че вытворил. Дурень, ох, дурень! Но куда его, кровь-то своя, не откажешься. Так что христом-богом молю, отпустите Толика, меня возьмите заместо его, коли так уж надо кого посадить. Мне уж одно к одному, туда и дорога, а ему только и жить, с Томушкой ребятеночка ростить. Отпустите его, люди добрые!