Дж Кутзее - Осень в Петербурге

- Ну, об этом мы после поговорим, - обещает Нечаев. - Я должен показать вам станок.

- Станок ваш меня не интересует.

Однако Нечаев берет его за руку и, то подталкивая, то подволакивая, выводит из двери. И снова он удивляется своей покорности. Он точно впал в нравственную дрему. Что подумал бы Павел, увидев, как убийца его распоряжается отцом? Или это Павел, в сущности говоря, и ведет его? Печатный станок он узнаёт мгновенно - "Альбион-Бирмингем", брат печатал на таком же афишки и объявления. Какие уж там тысячи экземпляров - от силы две сотни в час.

- Источник энергии каждого автора, - произносит Нечаев, прихлопывая ладонью по станку. - Сегодня ваше заявление разойдется по подвалам, а завтра появится на улицах. Или же, коли желаете, мы попридержим его до времени, когда вы окажетесь за границей. И если вас станут упрекать за него, вам будет легко отпереться - скажете, что это подделка. Да оно к тому времени и не важно будет - дело-то уже сделается.

В комнате присутствует еще один человек, годами старший Нечаева, сухопарый темноволосый мужчина с землистым лицом и тусклыми глазами, согнувшийся над наборным столиком, подпирая подбородок ладонями. Человек этот словно бы не обращает на вошедших внимания, да и Нечаев его не представляет.

- Мое заявление?

- Ну да, ваше заявление. Любое, какое вам будет угодно сделать. Хотите напишите его прямо сейчас, меньше уйдет времени.

- Но что, если я захочу сказать правду?

- Даю вам слово, мы распространим все вами написанное.

- Правда может оказаться для вашего станка непосильной.

- Что ты к нему пристал, - подает голос мужчина, не отрывая глаз от лежащей перед ним рукописи. - Он же писатель, они так не работают.

- И как же они, по-твоему, работают?

- У писателей есть свои правила. Они не могут писать, если кто-то заглядывает им через плечо.

- Так пусть привыкают к новым правилам. Уединение - это роскошь, без которой вполне можно обойтись. Народ в уединении не нуждается.

Нечаев, получивший новую аудиторию, на глазах обретает прежнюю свою повадку. Его же начинает уже мутить от этих корявых провокаций.

- Мне нужно идти, - вновь говорит он.

- Не напишете сами, так мы за вас напишем.

- Как вы сказали? Напишете за меня?

- Да.

- И подпишете моим именем?

- И подпишем - выбора у нас нет.

- Ни один человек не примет написанного вами за чистую монету. Вам никто не поверит.

- Студенты поверят, я говорил уже - у вас немало поклонников среди студентов. В особенности среди тех, кто пытается думать самостоятельно, не читая толстенных книг. Студенты вообще способны поверить во что угодно.

- Да брось ты, Сергей Геннадиевич, - произносит мужчина. Судя по тону его, разговор не доставляет ему удовольствия. У него темные круги под глазами, он закуривает папиросу и нервно затягивается. - Чем тебе книги-то так уж не угодили? Да и студенты тоже?

- Того, что нельзя сказать на одной странице, говорить вообще не стоит! И затем, почему это одни люди купаются в роскоши и читают книги, в то время как другие читать и вовсе не умеют? Думаешь, у Сони, вон там, за дверью, есть время для чтения? А студенты твои слишком много болтают. Сидят часами, спорят и только силы попусту тратят. Университет - это место, в котором человека учат спорить, чтобы он после ничем уж другим и не занимался. Они вроде Самсона, которому евреи отрезали волосы. Думают, будто им удастся улучшить своими разговорами мир. Им невдомек, что улучшить можно лишь то, что сначала ухудшилось.

Его товарищ зевает, и безразличие, выказанное этим зевком, похоже, выводит Нечаева из себя.

- Именно так! Потому нам и приходится подталкивать их. Если их оставить в покое, они непременно съедут к болтовне и препирательствам, а в итоге все пойдет прахом. Вот и пасынок ваш был таков же, Федор Михайлович, - все сплошь разговоры и ничего больше. Страдающий народ не нуждается в разговорах, ему подавай действия. И задача наша - побудить студентов к действию. Если нам удастся спровоцировать их на решительные действия, можно будет считать, что бой мы наполовину выиграли. Разумеется, их могут раздавить, может подняться новая волна гонений, но это создаст лишь новые страдания, новый прилив гнева и новую потребность в действии. Именно так дело и делается. И опять же, если страдают немногие, то разве справедливость не требует, чтобы пострадали все? Да и события начнут ускоряться. Вы удивитесь, как быстро способна подвигаться история, если ее как следует подтолкнуть. Исторические циклы будут все более сокращаться. Если мы начнем действовать сегодня, мы и оглянуться не успеем, как уже окажемся в будущем.