Камиль Фламмарион - Гибель мира

Что касается других земных широт, то уже в течение многих тысяч лет все эти страны сделались совершенно необитаемыми, несмотря на все усилия науки и искусства поддержать в них жизнь. В тех географических широтах, где когда-то процветали Париж, Рим, Ницца, Алжир, Тунис, атмосфера не представляла уже больше предохраняющего от холода покрова, и косые солнечные лучи не могли уже больше согревать землю, которая постоянно оставалась промерзшей на всей доступной для наблюдения глубине, представляя собой настоящую ледяную скалу, твердую как камень. Даже между тропиками и экватором остававшиеся еще здесь две последние группы людей могли жить лишь ценой страшных усилий, с каждым годом становившихся все более и более невыносимыми; они могли пережить исчезавшее человечество лишь потому, что прозябали, так сказать, на почве, удобренной его останками. В этих двух древних впадинах морского дна, из которых одна находилась на месте самой глубокой бездны Тихого океана, какая только была известна в двадцатых столетиях, другая же находилась к югу от древнего острова Цейлона. В этих двух долинах в предшествующие столетия были раскинуты громадные стеклянные города, так как стекло вместе с железом уже долгое время оставались единственными строительными материалами. Города эти походили на бесконечные зимние сады былых времен, не разделявшиеся на этажи и снабженные прозрачным потолком, висевшим на громадной высоте. Здесь находились также и последние из возделываемых растений, исключая те, которые разводились в подземных галереях, ведущих к внутренним, то есть протекавшим внутри Земли рекам.

В первом из этих древних хрустальных городов проживали теперь последние из остававшихся еще в живых людей; это были двое стариков и молодой внук одного из них, по имени Омегар. Этот молодой человек с отчаянием в сердце бродил по обширной пустыне под стеклянными сводами вымершего города, где на его глазах недавно скончались от истощения и чахотки его мать и сестры. Из двух старцев один был великий философ, посвятивший всю свою долгую жизнь изучению истории вымиравшего человечества, а другой — физиолог, тщетно старавшийся спасти от окончательной гибели последние остатки человеческого рода. Они были страшно худы, и эта худоба, по-видимому, была скорее следствием истощения и малокровия, чем их преклонной старости. Они были бледны как привидения, с совершенно белыми волосами и бородами, и по-видимому лишь одна нравственная энергия могла еще поддерживать их некоторое время в борьбе с конечной судьбой.

Это были беспредельные зимние сады

Но недолго могли они сопротивляться этой жестокой судьбе, и Омегар нашел однажды их обоих без всяких признаков жизни распростертыми один около другого. Из ослабевших рук первого выпала последняя тетрадка, заключавшая в себе историю последних преобразований, совершившихся в человеческом обществе за предыдущее полстолетие. Другой же испустил дух посреди своей лаборатории перед питательными трубками, автоматически приводимыми в действие солнечной теплотой.

Омегар остановился среди древней галереи картин, собранных в предыдущие века, и занялся рассматриванием изображений исчезнувших больших городов. Единственная из картин, относившаяся к древней Европе, представляла один из парижских видов, состоявший из мыса, вдававшегося в море и увенчанного астрономическим храмом, вокруг которого резво летали воздушные ладьи, направлявшиеся к террасам высоких башен. На море видны были громадные суда. Таков был классический Париж сто семидесятого века христианского летосчисления, соответствующего сто пятьдесят первому веку астрономической эры. Таков был Париж в эпоху, непосредственно предшествовавшую окончательному истреблению его океаном, когда и самое имя его изменилось, потому что и слова меняются подобно существам и предметам. Рядом с этой были другие картины, представлявшие не столь древние из больших городов, процветавшие некогда в Америке, Австралии и Азии, а позднее в странах, поднявшихся из глубины океанов в разных частях земного шара. Таким образом, этот исторический музей отображал последовательные судьбы человеческой жизни на земном шаре, пока она не достигла своего конца.

Да, конца! Ее час уже пробил, ее судьба висела уже на волоске! Омегар знал, что вся земная жизнь отныне принадлежала уже прошедшему, что у нее не могло быть никакой будущности, и что ее настоящее готово было исчезнуть с минуты на минуту подобно мимолетному сновидению. Этот наследник всего человеческого рода глубоко чувствовал, что мысль его поражена была сознанием великой суетности всего. Не ожидал ли он, что какое-нибудь невообразимое чудо спасет его от жестокого приговора, очевидно, уже произнесенного над ним? Не готовился ли он, похоронив своих стариков, разделить с ними их участь? Или изыскивал средства продлить свое одинокое, бесполезное, безнадежное существование еще несколько дней, несколько недель, может быть, даже, несколько лет? Так целый день бродил он по обширным, безмолвным и пустынным галереям, и вечером наконец не в силах был бороться больше с овладевшим сном. Вокруг него был полный мрак, совершенная тьма, как в самой темной могиле.