неизвестен Автор - Легенда Тристане и Изольде

Через посредство сербского оригинала, как полагает А. Брюкнер, в текст "Повести о Трыщане" проникли итальянские слова: прынчып 'правитель', морнар 'моряк', что может служить указанием, в свою очередь, на первоисточник сербского списка.

К тому же выводу относительно оригинала белорусских повестей о Тристане и Бове приходит и А. Н. Веселовский, который посвятил этому вопросу специальное исследование и осуществил публикацию (до сих пор единственную) трех повестей Познаньского сборника {А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести. Материалы и исследования. Выпуск второй. Славяно-романский отдел. Сб. ОРЯС АН, т. 44, Э 3, СПб., 1888.}. Сближая повести о Тристане и Бове с сербской "Александрией" и "Троянской притчей" в стилистическом и содержательном плане, А. Н. Веселовский предполагает единую родину первоисточников для этого круга памятников - область Боснии и северной Далмации, куда относит И. В. Ягич сербскую "Александрию" {V. Jagic. Em Beitrag zur serbischen Annalistik mil literaturgeschichtlichet Einleitung. "Archiv fur slavische Philologie", Bd. II, 1876/7, S. 24-25.}. Дополнительное фактическое основание для такой локализации сербского подлинника "Повести о Трыщане" А. Н. Веселовский видит в характере транслитерации собственных имен на -us, -es, -is, -as, передаваемых, как и в Александрии, через ж, ш (ср. Кандиэшъ - Gandaries, Сегурадеж - Segurades, Пелишъ - Felis, Самсиж - Lasancis и т. п.).

Разбор текста "Повести о Трыщане" и последовательное сличение его со старопечатным французским прозаическим романом и итальянским переводом по изданию Полидори позволили А. Н. Веселовскому сделать предположительные выводы о характере искомого сербского текста. Последний, по всей вероятности, не был точным переводом итальянского оригинала (отличавшегося от версии Полидори), но содержал элемент самостоятельной переделки, выразившейся в сокращении и изменении заключительной части.

В позднейших исследованиях по истории белорусского языка предположения А. Брюкнера и А. Н. Веселовского сомнений не вызывали {E. Ф. Карский. Белорусы, т. III. Очерки словесности белорусского племени. 2. Старая западнорусская письменность. Пг., 1921, стр. 76 и сл.}, и в настоящее время датировка Познанского сборника 80-ми годами XVI в. и вывод о сербском оригинале белорусского перевода двух рыцарских повестей являются общепринятыми. В будущем более подробный лингвистический анализ, по всей вероятности, лишь подтвердит дополнительными фактами и уточнит (в плане диалектной локализации сербского оригинала) эти выводы.

Так, сейчас в дополнение к перечню лексических сербизмов А. Брюкнера можно указать, по крайней мере, еще следующие случаи: радити, нарадити в значении 'сделать, приготовить', ср.: wна тое трутизны не радила 9 об; тот виненъ, хто тую трутизну нарадилъ 9 об; она была нарядила тую трутизну на Трыштана 10; на кого ecu тую трутизну нарядила 11; на мою веру соб? ecb смерть нарядила 11; заболъ, прыболъ в значении 'помчался', ср.: и шн забол к нему 31 об; вселъ на конь и прыболъ за ним борздо 33 {Последний пример особенно интересен, так как в Загребском Академическом словаре переносное значение 'побежать' для глагола pribosti иллюстрируется единственным примером, который был записан как раз в Далмации. См. Rjecnik hrvatskoga ill srpskoga jezika. Dto XI. U Zagrebu, 1935.}.

Одна из важных задач дальнейшего изучения памятника состоит в том, чтобы выяснить, в какой мере сербский оригинал повлиял на морфологию и синтаксис переводных повестей {По мнению А. И. Журавского (см. А. 1. Журауст. Псторыя беларускай лiтаратурнай мовы, т. 1, Мiнск, 1967, стар. 267), сербским влиянием может, в частности, объясняться сравнительно широкое употребление в "Повести о Трыщане" кратких форм прилагательных в определительной функции (конструкции типа: знаме б?ло, велика шкода). Ср.: доброго рыцэра и см?ла 5; вино у флашы св?тло 5 об; велику добрать 19; и т. п.}.

Для истории белорусского языка "Повесть о Трыщане" представляет исключительный интерес. В этом памятнике, самый жанр которого обусловливает независимость от архаизирующих источников, свободу и разнообразие стилистики, на общем фоне церковнославянской письменной традиции отчетливо проступают черты живой белорусской речи конца XVI в. {Чрезвычайно широкое проникновение в памятник живой речевой стихии Е. Ф Карский (Указ. соч., стр. 78) объясняет еще и тем, что данный текст представляет собой не точный перевод, а скорее пересказ сербского оригинала, переводчик же, как полагает Е. Ф. Карский, был светским человеком, "мало знакомым с церковнославянскими книгами".} Показательна в этом отношении уже крайне непоследовательная орфография, допускающая наряду с традиционной нормой многочисленные фонетические написания. Так, в памятнике преобладают написания, передающие отвердение шипящих и р в языке того времени: жыв 1; нашолъ 1 об; узречэм 1 об; говоры 2; деръжы, жывотъ 3 об; потешылъ са 4 об; застрашыл 5; заслужыла 5 об; закрычала 5 об; уморылъ 5 об; бачылъ 6; защытила 8 об; товарыша 11, узрышъ 24 об; и др. Неслоговое у в начале слова перед согласной систематически передается через в: сА вродилъ 2 об; вмомъ 3 об; вбивайте 3 об; вгожаи 6; вмолкла 6; вморыти 7. Протетическое в обозначено в написаниях: ув-одну 1; ув-окно 1 об; ув-огонь 2; ув-острове 10 об; и т. п.