Томас Манн - Марио и фокусник

Чиполла двигался ощупью, как в трансе, направляемый и влекомый общей тайной волей всего зала. Он вытащил украшенную камнями булавку из туфли англичанки, куда ее спрятали, и понес, то неуверенно замедляя шаг, то порываясь вперед, другой даме - синьоре Анджольери, - встал на "олени и подал ей с условленными словами; они, правда, подходили к случаю, но угадать их было совсем по просто фразу составили по-французски. "Примите этот дар в знак моего поклонения!" - надлежало ему сказать, и нам казалось, что в трудности задачи крылась известная злонамеренность и отразился разлад между одолевавшей публику жаждой чудесного и желанием, чтобы высокомерный Чиполла потерпел поражение. Очень любопытно было наблюдать, как он, стоя на коленях перед мадам Анджольери, пробовал и так и-этак, доискиваясь нужной ему фразы.

- Я должен что-то сказать, проговорил он, - и ясно чувствую, что именно следует сказать. И в то же время чувствую, что произнести это будит ошибкой. Нет, прошу, ни в коем случае не подсказывайте! Не помогайте мне ни одним жестом! воскликнул он, хотя... а может, как раз потому, что именно на это и надеялся. - Pensez tres fort! [Усиленно думайте! (фр.)] вдруг выкрикнул он на скверном французском и тут выпалил нужную фразу, правда по-итальянски, по так, что последнее и главное слово внезапно вырвалось у него нa, видимо, вовсе ему незнакомом, но родственном языке он произнес вместо "venerazione" "veneration"[Поклонение (ит. и фр.)] с ужасным носовым звуком в конце слова - частичный успех, который, после всего ужо Исполненного - нахождения булавки, выбора той, кому следовало ее вручить, коленопреклонения, - произвел, пожалуй, даже больший эффект, чем произвела, бы полная победа, и вызвал бурю восхищения.

Вставая с колен, Чиполла отер выступившую на лбу испарину. Вы понимаете, что, рассказывая про булавку, я лишь привожу особенно мне запомнившийся образец его работы. Но Чиполла постоянно разнообразил эту основную форму и к тому же переплетал свои опыты с подобного же роди импровизациями, отнимавшими много времени, на которые его на каждом шагу наталкивало общение с публикой. Больше других, казалось, вдохновляла его наша хозяйка; она вызывала его на ошеломляющие откровения.

От меня не укрылось, синьора, обратился он к ней, что в вашей жизни были необыкновенные, блистательные страницы. Кто умеет видеть, различит над вашим прелестным челом сияние, которое, если я не ошибаюсь, некогда было ярче, чем ныне, - медленно угасающее сияние... Ни слова! Не подсказывайте мне! Рядом с вами сидит ваш супруг, не так ли? - повернулся он к тихому господину Анджольери. - Ведь вы супруг этой дамы, и брак ваш счастлив. Но в счастье это вторгаются воспоминания... царственные воспоминания... Прошлое, синьора, кажется мне, играет в вашей теперешней жизни огромную роль. Вы знали короля...

скажите, ведь в минувшие дни на вашем жизненном пути вам встретился король?

- Не совсем, - чуть слышно пролепетала наша миловидная хозяйка, оделявшая нас бульонами и супами, и се золотисто-карие глаза вспыхнули на аристократически бледном лице.

- Не совсем? Нет, конечно же, не король, я говорил лишь примерно, в самых грубых, общих чертах. Не король и не князь - и тем не менее князь и король в другом, высшем, царстве прекрасного. То был великий артист, возле которого... Вы порываетесь мне возразить и все же не решаетесь или можете возразить лишь наполовину. Так вот! Великая, прославленная во всем мире артистка одарила вас своей дружбой в вашей юности, и это ее священная память осеняет и озаряет всю вашу жизнь... Имя? Нужно ли называть имя той, слава которой давно слилась со славой нашей родины и обрела бессмертие? Элеонора Дузе, - торжественно заключил он, понизив голос.

Маленькая женщина, сраженная его словами, лишь наклонила голову.

Нестихающие аплодисменты едва не перешли в патриотическую овацию.

Почти все в зале, и в первую голову присутствующие здесь постояльцы casa "Eleonora" [Виллы "Элеонора" (ит.)] знали о необыкновенном прошлом госпожи Анджольери и потому способны были оценить по достоинству интуицию кавальере.

Вставал только вопрос, что успел разузнать сам Чиполла, когда по приезде в Торре стал наводить необходимые в его профессии справки... Впрочем, у меня нет никаких оснований подвергать рационалистическим сомнениям способности, которые на наших глазах оказались для него столь роковыми...

Объявили антракт, и наш повелитель удалился за кулисы. Признаюсь, еще только-приступая к рассказу, я опасался этого момента в своем повествовании. Читать мысли чаще всего не так уж сложно, а здесь и вовсе легко. Вы, разумеется, меня спросите, почему же мы наконец не ушли - и я не сумею вам ответить. Я сам не понимаю, я попросту не знаю, как это объяснить. Наверное, было уже начало двенадцатого, скорее всего, даже позже. Дети спали. Последняя серия опытов наскучила им, и природа наконец взяла свое. Девочка прикорнула у меня на коленях, мальчик - у матери. С одной стороны, это было утешительно, но с другой - вызывало жалость и напоминало нам, что им давно пора в постель. Клянусь, мы хотели внять этому трогательному напоминанию, искренне хотели. Мы разбудили бедняжек, говоря, что теперь и вправду надо отправляться домой. Но едва они по-настоящему очнулись, как начались неотступные мольбы, а вы сами знаете, убедить детей по доброй воле уйти до конца представления немыслимо, их можно разве только заставить. До чего же тут замечательно, канючили они, и ведь никто не знает, что будет дальше, надо хотя бы подождать и посмотреть, с чего фокусник начнет после антракта, да они и капельку уже поспали, только не домой, только не в постель, пока идет чудесное представление!