Алан Маршалл - В сердце моем

- Что ж, это хороший признак, - заметил я, - значит, она вспоминает об этом с удовольствием.

- Может, и так, - сказал Поль; он сидел на краю моей кровати, - да только я никогда не целовал ей ногу. Она забыла, понимаешь? Это кто-то другой целовал ей ногу.

- Черт побери, - пробормотал я, мне было жаль Джин.

- Сама себя выдала, - продолжал Поль торжествующим тоном. - Я стоял как ошарашенный. Стою как дурак и ничего не понимаю, только внутри будто что-то екает.

- Ну, хорошо, - возразил я. - Допустим, какой-то парень поцеловал ей ногу. Что от этого меняется?

- Очень многое. Если парень целует ей ногу, значит, он в нее влюблен. Да, может, и она - в него. Пари держу, что и она в него втрескалась. И гце одно. Как это он умудрился ей ногу поцеловать? Черт подери! На голову, что ли, встал? Он, наверно, вдребезину пьян был. Да и она тоже, хоть и уверяет, будто не пьет. Э, эти девчонки - все они на один лад. Когда опоздают на свидание и потом оправдываются, нельзя верить ни единому слову.. Взять хотя бы ее - напивается на вечеринках со всякими там гнусными акробатами, а мне только и позволяет, что себя поцеловать.

С Джин было интересно. Она умела рассказывать. Именно эта способность и привлекала к ней Поля.

- Что мне в ней нравится - это что она умеет поговорить. Не обязательно все время целоваться. Можно сидеть спокойно и рассуждать о всякой всячине она и насмешит тебя и развеселит, и когда идешь домой, думаешь о том, что она рассказала, а не о том, как она целуется. Хотя и об этом думаешь, добавил он. - Ложишься в постель и начинаешь вспоминать. Я бы ломаного гроша не дал за другую девушку. Кроме нее, мне никого не надо.

Однако он встречался и с другими девушками в те дни, когда она не имела желания видеть его. Такие мрачные периоды наступали обычно после очередного недоразумения, в результате мнимой обиды. Как-то вечером он вошел в мою комнату, исполненный решимости порвать с Джин.

- Мы вчера не пошли в кино. Сидели у нее в комнате. Развели хороший огонь в камине и уселись напротив на диване. У нее над камином мраморная полка с зеркалом, видел наверное. Ну вот, сидим мы, я ее обнял и думаю, до чего же я ее люблю, как же нам весело всякий раз, когда мы встречаемся. Меня прямо распирало от любви к ней. Знаешь, как это бывает. Хочется высказать свои чувства, а сделать это не умеешь.

Я хотел объясниться с ней. Ну не то что объясниться, а просто сказать, как я счастлив, что встречаюсь с ней, и что весь день на работе только о ней и думаю, и тому подобные вещи. Захотелось поговорить, вроде тебя, когда ты разойдешься. Она встала и облокотилась о камин, а я взял другую ее руку, наклонился и прижал к щеке.

Сейчас все это кажется ужасно глупым, но тогда было совсем по-другому. Я стал ей говорить, а сам весь дрожал, честное слово. Говорил, конечно, бестолково, ни складу, ни ладу, но клянусь тебе, я говорил от души. Я чуть не выл от восторга.

Кончил говорить и глянул на нее - мне казалось, что у нее на глазах выступят слезы, что она сейчас склонится ко мне, обнимет меня, и мы прижмемся друг к другу. А она смотрелась в зеркало, улыбалась и приглаживала волосы. Меня словно ушатом холодной воды окатили.

Ему хотелось оправдать как-то ее пренебрежительное отношение, хотелось верить, что и у других мужчин не так уж гладко складываются отношения с любимыми девушками и что в поведении Джин нет ничего необычного.

- Как по-твоему, это правда, что истинная любовь никогда не протекает гладко? - спросил он меня однажды.

Именно над этими словами я и размышлял, огорошенный заявлением мистера Шринка, что костыли являются надежной гарантией от женитьбы. Мне казалось, что оба они - и он и Поль - ничего не понимали не только в любви, они ничего не понимали в жизни.

Я оставил мистера Шринка на кухне чистить кастрюли и отправился в свою комнату. Это была узкая каморка, обстановка которой состояла из кровати, комода и платяного шкафа. На комоде лежала дорожка, обшитая кружевом. Эта дорожка никогда не лежала ровно: стоило мне взять головную щетку или положить на комод книгу, как она сбивалась и собиралась в складки.

Мне не раз хотелось схватить эту дорожку, скомкать и забросить далеко-далеко. А мистер Шринк каждое утро разглаживал ее, выравнивал, а затем, склонив голову набок, рассматривал свою работу.

Я сидел на краю кровати - единственном сиденье в комнате - как раз напротив стоявшего на комоде зеркала, до которого я мог при желании дотянуться рукой.

По бокам этого зеркала, отражавшего накренившуюся комнату, в которой, казалось, нашла пристанище грусть, стояли четыре ящика, где я хранил газетные вырезки и свои записи. Отраженные в зеркале предметы - склянка с помадой для волос, щетка, пепельница с вычеканенными словами "Отель Федеральный" и две библиотечные книги - подчеркивали бедность убранства, с которой комната давно смирилась.