Аскольд Мельничук - Посол мертвых

Отец сиял. Его заклинанием было: "Никогда не поздно попытаться спастись", - и однажды он объяснил мне, что единственный способ преодолеть собственные страдания - это облегчать страдания другим. Он радостно приветствовал все, что делала мама, - от борщей, которые она варила, до белья, которое она ему выбирала, - и даже приступы ее недовольства тем, что он ей слишком уж потакает.

Что бы ни случилось с ней там, на старой родине, мама говорила, что нужно радоваться настоящему. Пока отец работал и клевал носом в учебных аудиториях, мама наслаждалась тем, что кормила семью и птиц; она обожала ходить по магазинам и никогда не жаловалась на обилие дел, которыми занималась с пяти утра до позднего вечера, когда я уже давно спал. Она переплачивала, недоваривала и сплетничала с продавщицей в магазине "A & P". Это были ее маленькие удовольствия. Мама была крупной женщиной, но это не делало ее медлительной: она летала с грацией танцовщицы, хотя похожа была, скорее, на оперную примадонну.

Здесь, в этом пригороде с его аккуратными серыми и зелеными "трехпалубными" домиками, с радиоантеннами, протянутыми от балкона к балкону, словно цирковые канаты или тросы корабля, обреченного вечно скитаться по бурным волнам, она чувствовала себя как дома даже больше, чем впоследствии в Форт Хиллз. Кустики травы пробивались вдоль тротуаров, усеянных стеклами; решетки и арки, сделанные из стальных трубок, были увиты розами, помидорными плетями и виноградными лозами. В Рузвельте дома льнули друг к другу, будто ища утешения, - и находили его. Единение в несчастье приносило отраду, почти недоступную жителям богатых предместий, предпочитающих изощренную обособленность.

Улицы были населены городскими чудаками: от Фрэн Паркс, которая выращивала марихуану в цветочных ящиках под окнами, до Пьетро, который некогда был художником и жил в Гринвич Вилледж, а потом спился, свихнулся и теперь дефилировал по Фултон-стрит, каждый день меняя костюмы: в понедельник он красовался чуть ли не в костюме Адама, потом последовательно чередовал одеяния египетского раба, Ричарда Львиное Сердце и Бенджамина Франклина. Суббота была непредсказуема: в этот день он мог появиться в образе Кэтрин Хэпберн или - почему бы и

нет? - Трумэна. По воскресеньям таскал на горбу грубо сколоченный крест, оплетенный помидорными стеблями. Его безумие едва ли можно было назвать обаятельным. Иногда, стоя на углу, он орал прохожим: "Эй, вы, работяги гребаные, почему бы вам не убраться туда, откуда вы приперлись?" Но то, что человек ведет себя так, словно у него каждый день - хэллоуин, по закону ненаказуемо. До тех пор, пока его кузен Люк платил за квартиру, Пьетро мог одеваться, как ему заблагорассудится. Кроме того, почти в каждой семье был свой собственный Пьетро, с которым ей вполне хватало забот.

Моя мать, несмотря на свою массивность, стрелой носилась по коридорам и залам этого мирка, приветствуя, испытывая, приручая, любя, нередко извиняясь, но никогда не расшаркиваясь.

II

Мамино отношение к Крукам становилось все более суровым. Должно быть, соседи ей что-то нашептывали. Продолжая сочувственно отзываться о тяжелой жизненной ситуации, в которую попала ее подруга, она тем не менее постоянно понуждала меня больше времени уделять урокам и меньше - Алексу. Но отказаться от посещений круковского дома, окутанного чрезвычайно притягательной аурой анархии, меня мог заставить лишь прямой и строгий запрет. Там я научился курить и впервые попробовал водку, в их доме мне стала внятна песнь сирен, чей зов я интуитивно ощущал, но не мог разгадать.

Алекс, унаследовавший от Ады буйное воображение, поведал мне, что в младенчестве страдал недугом, который называется болезнью исчезновения. Рассказывала о ней и Ада, в разное время эту захватывающую чушь мне довелось слышать даже от нескольких практикующих врачей - уроженцев старой родины. Якобы в первые несколько месяцев жизни каждый день после его пробуждения кожа Алекса начинала становиться все более прозрачной, покуда, как казалось, не испарялась вовсе, выставив напоказ мышечную массу, испещренную сетью сосудов, и багровые внутренности. Словно какая-то часть его существа не желала просыпаться. Единственным способом спастись от полного исчезновения был истошный вопль.

Адриана чуть не сошла с ума от ужаса. Она потащила ребенка к доктору Хлибу, который вел осмотр, не выпуская изо рта дымящуюся сигарету "Пэл-Мэл". Тот, потыкав прокуренным пальцем в уши и анус младенца, сказал: "Да-да, malus invisiblus, болезнь исчезновения. В Америке это большая редкость, а на старой родине - обычное дело". Он прописал отхаркивающее и велел Адриане вставлять в уши затычки, если будет невмоготу слышать детский крик. Придется потерпеть. Просто младенческий организм так приспосабливается к внешнему миру.