Иван Цанкар - Рассказы

Сзади раздался голос священника:

— Мальчик, оставался бы ты лучше дома! За волосы бы тебя оттрепать, чтоб ты знал, кого несешь!

Марко поднял крест высоко-высоко, так что пустынный край был виден Христу далеко вокруг. Марко не посмотрел ни на священника, ни на пономаря, он и так видел два страшных лица, которые глядели на него, точно белые глаза, которые приближаются к человеку ночью, когда вокруг тишина. Холодный пот обливал все его тело, будто ему лили за ворот воду, и оно сотрясалось в ознобе.

Процессия, извиваясь, ползла все дальше, все время в гору и приближалась к лесу. Дорога, вместо того чтобы сузиться и спрятаться в тень, стала шире, и теперь ее то тут, то там перекрывала только тень еловых верхушек. Земля под ногами была глинистая, в колдобинах и трещинах. Красновато-коричневая пыль поднималась за процессией. Широкие поляны, окруженные редким лесом, поросли папоротником, или их устилал толстый слой порыжевшей хвои. Тонкие тени елей ложились причудливым орнаментом. Подъем стал очень крутым, так что люди едва двигались, понурые и измученные. А небо пламенело, раскаленный дождь лился на землю, дорога была усыпана углями. Солнце в своем страшном величии стояло уже почти в зените.

Марко дрожал, но усталость покинула его, ему полегчало. Он шагал, не разбирая дороги, почти не чувствуя креста в своих руках — словно кто-то обвязал его веревкой вокруг пояса и тянул за собой. Он шел неведомо куда, ведь это безразлично. Этому никогда не будет конца; так вперед же, все равно куда. Его терзала жажда, но что можно сделать, если воды нет и никогда не будет? Он был голоден, но что можно сделать, если человеку так суждено? Так вперед же, без отдыха и исхода.

Позади идут пономарь и священник и подгоняют его, замахиваясь кропильницей и требником. Но к чему подгонять, когда он идет сам! Идет все вперед и вперед, голодный и жаждущий, идет вперед и не помышляет уже о гимназии. Как это было глупо, что когда-то он, приходя из школы, думал: «Может быть, сейчас стол заставлен вкусными вещами; мать смеется от радости, и даже у отца подрагивают усы. Все изменилось, как по волшебству, — кто-то пришел и принес всего-всего». Так сладостна была эта мысль, что перерастала в ожидание, и он открывал дверь с бьющимся сердцем, затаив дух. Лицо матери было заплакано, как всегда, отец тихо сидел за столом, а на столе стояла миска кукурузной каши... Гимназия и все эти мечты — сплошная глупость... Конца не будет. Священник и пономарь, идущие позади, с их кропильницей и требником, страшная, бесконечная дорога, тяжелый камень в желудке... Умереть бы. Но будет ли конец тогда? Тогда будет ад, вечный огонь, вечная мечта о ковше холодной воды... В глубине души Марко ненавидел бога, не мог ему простить, что однажды напрасно молился ему всю ночь напролет. Ужина не было, работы не было. На отца вдруг что-то нашло, он тяжело шагал по комнате взад-вперед и ругался так жутко, что мать тряслась в углу, а дети плакали. Марко не мог заснуть и видел, как мать ночью встала, опустилась у постели на колени и плакала и молилась до утра. И Марко молился всю ночь, только не плакал. Он лежал в постели с широко открытыми глазами и говорил с богом, как никогда до сих пор; ему казалось, будто бог совсем близко, он почти чувствовал на своем лбу его дыхание, его всеблагую, любящую руку. И теплая, сладкая надежда заполнила его существо; он знал, что наутро все переменится, и заснул, успокоенный. Но утром есть было нечего, день был страшен; только в десять мать принесла хлебец и без сил рухнула на скамью: ее обругали, назвали нищенкой. Но она плакала не из-за этого, она плакала оттого, что ее обманул бог, которого она .молила и заклинала всю ночь, стоя на натруженных коленях. С тех пор Марко ненавидел бога... Поэтому он знал, что попадет в ад, где вечный огонь и вечное томление по ковшу холодной воды... Так дорога вьется без конца и края, в жажде и голоде и неизбывной скорби, вьется, ведя к аду, но подымаясь при этом на гору. Странно, что она подымается на гору; наверно, Марко ошибается, дорога спускается под гору, потому что наверху — небо, а ад — внизу. Как это ему показалось, что дорога подымается в гору?..

— Как идешь? Ты что, пьяный?

Марко слышал голос пономаря, но ответил лишь мысленно. «Господи, да я же иду, иду; зачем вы меня гоните? Мне же не надо ничего, ни абрикосов, ни апельсинов, ничего, только не бейте меня, ради бога, я ведь иду!»

— Как они гонят его, палачи!

Его душа наполнилась жалостью к матери, которая так слаба и болезненна и никогда ничего не ест. Свою долю хлеба она приберегает для Мимицы — та еще совсем глупенькая, — а себе отщипнет крошечку, которой не хватило бы и муравью, помочит в воде — вот и весь ее ужин; у Марко сердце разрывалось, когда он видел, как она глядит, заплаканная, вся во власти страха, словно птица, которую схватила безжалостная рука и стискивает ей шею. Марко хотелось сказать матери что-нибудь, но когда он прижимался к ней, она начинала плакать еще сильнее, слезы, тяжелые как свинец, капали на его лицо и руки. И теперь мать, голодная и мучимая жаждой, должна идти по этим твердым камням, под этим не знающим пощады солнцем. И сестер ему было жалко. Францка уже все понимает, она старше его, и потому ступает твердо, хоть и голодна, а плачет только из-за других, из-за матери. Марко стало еще больше жаль ее, потому что она плакала из-за других. Но бедная Мимица, несмышленыш, — Марко сейчас почувствовал, как ему дорога Мимица. Если бы он хотя бы мог взять ее на руки — но он несет крест; Францка же слишком слаба, она бы упала, если бы понесла Мимицу на руках. А мать и подавно! И вот они держатся за руки, Мимица в середине, а Францка около матери, чтобы с матерью чего не случилось. И отца пожалел Марко. Он шагал твердо, сгорбленный, лицо худое, брови нахмурены; он не сказал ни слова, не вздохнул, лишь порой искоса, украдкой поглядывал на мать, на четырех сестер, на Марко, шедшего впереди с крестом, и горбился еще больше. Они шли без остановки, голодные, жаждущие, измученные, по бесконечному каменистому пути, под немилосердным солнцем, а сзади их подталкивали и подгоняли пономарь и священник с кропильницей и требником.