Артур Миллер: Фокус

Мистер Финкельштейн присел на деревянный табурет и, убрав на миг носовой платок от носа, посмотрел, сколько вытекло, запрокинул голову назад и снова прижал платок к носу. Он продолжал крепко держать биту, уперев ее толстым концом себе в бедро.

Ньюмен подошел к нему и взялся за биту, но Финкельштейн не отпустил. Ньюмен взглянул на его направленные вверх глаза, его напряженные и беспомощные глаза и прекратил попытки забрать биту. Он не мог отвести от него взгляд и продолжал смотреть Финкельштейну в глаза. Ощущение было сродни тому, когда он увидел тогда, в кабинете Арделла совсем другую Гертруду, увидел ее изменившейся, ставшей для него человеком. Он снова взялся за биту и сказал: - Я не сделаю ничего плохого. - Он не это хотел сказать, но Финкельштейн, похоже, понял его и позволил бите выскользнуть из руки. Ньюмен попробовал прислонить ее стоя к витрине рядом со своей, но они начали падать, и он снова попытался прислонить их к стеклу, и его руки начали дрожать, и обе биты опрокинулись, ударились друг о друга, как падающие кегли и успокоились на полу. Он понял, что садится на пол, и от неспособности управлять собой из его груди начали вырываться рыдания, и он сел на пол, едва не упав навзничь. Он взглянул на уставившегося в потолок Финкельштейна, и услышал, что тихо всхлипывает, наблюдая, как кровь распространяется по белизне платка, который держал Финкельштейн. Вкус подступающей рвоты обжег его язык и он воскликнул, протестуя, и продолжал всхлипывать.

Финкельштейн что-то пробормотал под платком.

- Пустяки, - Ньюмен покачал головой, потер пальцами глаза и продолжил трясти головой, смахивая подступающие слезы.

Финкельштейн с усилием повернулся к нему, стараясь при этом удерживать голову запрокинутой назад. Посмотрев минуту на Ньюмена, он спросил: - Зачем вы это делаете?

Ньюмен вытер глаза рукавом и посмотрел на него.

- Идемте в дом, - сказал он. Его живот все еще полностью не принял прежнюю форму. - Идемте, я проведу вас.

Финкельштейн часто дышал.

- Сердце у вас в порядке? - спросил он.

Финкельштейн приподнял бровь, что означало, что не совсем.

Они так и сидели, не меняя положения. Постепенно Ньюмен почувствовал, как внутри у него все расслаблялось, начиная с шеи и опускаясь вниз. Он вдохнул, и теперь сделать это было не трудно. Он перекатился на бок, оперся на витрину и придвинулся к своим ногам.

- Идем, - дрожа, сказал он.

Финкельштейн встал после его прикосновения. Его тяжелая рука тряслась и была влажной. Кровь равномерно увеличивала пятно, которое покрывало всю переднюю часть рубашки. Ньюмен взял его руку и так они дошли до двери и вышли из магазина. Финкельштейн, не говоря ни слова, подождал на тротуаре, пока Ньюмен захлопнет двери и защелкнет замок. Свет остался включенным. Ньюмен провел своего товарища по несчастью по тротуару и по дорожке к его дому, потом на веранду, где открыл перед ним дверь.

- Ваша супруга ведь дома? - спросил он.

Финкельштейн покачал головой. - Она вместе с мальчиком и стариком поехала в Бронкс. К родственникам.

Ньюмен завел его на кухню и включил свет. Рубашка слишком промокла, чтобы ее можно было расстегнуть, поэтому, они разорвали ее и выбросили на заднюю веранду. Ньюмен вынул из холодильника формочку со льдом, высыпал кубики на кухонное полотенце и положил их Финкельштейну на лоб. Придерживая их, он устроил еврея на стуле так, чтобы голова у того опиралась на столешницу сделанного из светлой сосны стола.

Ньюмен стоял и, придерживая компресс, осмотрел кухню. Помещение было удивительно чистым. Надо признать, подумал он, что евреи чистоплотный народ. А потом, ему пришло на ум, что существует мнение, что они неопрятны. Ушибленная сторона головы пульсировала, его руки продолжали трястись, и он опустил взгляд на побледневшее лицо Финкельштейна. Когда он поворачивался чтобы посмотреть на него, он заметил висящее рядом с дверью зеркало и увидел в нем свое отражение. Его скула посинела. Галстук полностью развязался. Он вспомнил о пальто. Перемычка очков глубоко вонзилась в переносицу... Должно быть, все это время он прижимал их к лицу, понял он. Он обошел ноги Финкельштейна, сменил руку, держащую компресс, и, подойдя к зеркалу ближе, как во сне взглянул на свое лицо.

За всю свою жизнь он никогда не знал такого покоя, несмотря на поток текущей по нему крови. Внутри его возбужденного тела очень широко и глубоко разлилось спокойствие, и он уставился на свое отражение, физически чувствуя этот покой. Ему даже показалось, что он услышал звук - ровный, негромкий, звучащий где-то далеко. Он стоял и прислушивался к нему.