Мария Романушко - В свете старого софита

– В чём же она талантлива?

– А она пишет здорово. За такой прозой – будущее. Правда жизни, какая она есть. Страшная. Принесу тебе почитать её повесть. Стоящая вещь. И всё там – правда. Это её собственное детство: жуткая коммуналка, мать-пьяница, потом – сиротство… Она мне столько раз рассказывала про это, а я говорил: напиши! напиши! Много лет уговаривал. А она: «Кому это надо? кому это надо?» Наконец, написала. Жалко, что ей баллов не хватило. Я вообще-то не собирался сюда поступать, так, с Галкой за компанию, чтобы ей не было страшно, чтобы её поддержать. Но она настырная. На следующий год, я думаю, обязательно поступит…

(Забегая наперёд, надо сказать, что так оно и случилось. Но я не знаю: написала ли Галка, кроме повести о своём страшном детстве, ещё что-нибудь? Было впечатление, что она вся выложилась на ней.)

Ещё у Володи дома куча зверей. Говорит:

– Люблю всякую живность. И уж если кого завожу, то тут же ищу ему пару. Не могу видеть, как существо мается от одиночества. Никто не должен быть один. Быть одному – плохо. Вот ты про монастырь что-то такое говорила, мне кажется, это не правильно.

– Каждому, Володя, – своё.

– Я понимаю…

…А после лекций мы с Гавром шли привычным маршрутом: по Тверскому, по Страстному, по Петровскому, по Сретенскому – на нашу Крышу… Где всегдашние голуби, закат в окошке, загадочные часы и огарок свечи под лестницей…

…И везде, повсюду нас преследовал запах гари…

…Всё было, как во сне…

Грязный пустой вагон. Я в купе одна.

За окном – по чёрному – жёлтые мазки огней… В щербину окна вливается сырым, знобящим потоком сентябрьская ночь… Оглушительно, как молоты по наковальне, стучат колёса… Я сижу на жёсткой полке, привалившись спиной к твёрдокаменной стенке купе. Смотрю в окно. Спина онемела, но нет сил переменить положение. Вагон старый, допотопный, откуда только выкопали эту развалину? И дотащится ли она до означенного места?… Хотя мне решительно всё равно…

Я и не заметила, как в моём мозгу, в такт грому колёс, стали складываться строки… Они складывались, как бессознательная молитва. Как будто и не я складывала эту молитву, а кто-то другой делал это за меня и вкладывал её в мою раскалывающуюся от тоски и железного лязга голову. И трудно сказать, о чём была эта молитва, скрытая за рваными, изнемогающими от усталости, строчками, и к кому она была обращена… И всё же – она держала меня на плаву – в этой чёрной холодной пучине, в этой пустоте. Билось, как пульс:

Под этот грохот колёс я проснулась.

Жаркий, горячий сон, пропахший гарью, кончился. Сон с блужданиями по дымным бульварам… по зелёной крыше… жара… экзамены… суета… Всё кончилось.

Я проснулась. Жары больше не было. И никого не было. Меня пронизывал ледяной холод. Дуло из разбитого окна…

Я ехала в Крым. Точнее – в никуда. Ехала, чтобы спастись.

Или – погибнуть?… На что у меня больше шансов, я пока не знала.

Впрочем, мне было решительно всё равно. Всё, что могло случиться в моей жизни, уже случилось. И то, что последует за КОНЦОМ – было мало интересным. Удручало только то, что это послесловие может затянуться слишком надолго…

После конца. Так можно было назвать ту реальность, в которой я сейчас существовала. Это немыслимое измерение жизни, находящейся вне жизни: вне каких-либо желаний и надежд. Впереди мне виделось лишь бессмысленное доживание, утомительное проживание потерявших какой-либо смысл дней, лет, веков…

«Не сотвори себе кумира». Нет, он не был кумиром! Кумир – это что-то игрушечное, неживое. Это – не про него. И потом: на кумира молятся. Но я никогда не молилась на него, наоборот: я с ним вечно, вечно спорила!… Так кем же он был мне, мальчик из Марьиной Рощи, грустный Клоун, и отчего жизнь без него сразу стала так звеняще пуста, и так пугающе бессмысленна, словно вынули из нее сердцевину, оставив лишь гремящую пустотой оболочку?…

Тогда, сырой сентябрьской ночью, в жёлтой клетке обшарпанного купе, лихорадочно трясущейся на стыках, мне было всего двадцать два, и жизнь была кончена.