Мария Романушко - Там, где всегда ветер

Ветер колышет на верёвке негнущееся бельё… Прищепки больно липнут к пальцам. Гремит бельё, вконец окоченелое… Отдираю простыни от верёвки – их как будто приварило морозом. Гремит бельё, вконец окоченелое… Эта строчка не даёт мне покоя. Я чувствую, что это – начало стихотворения.

И вдруг колючие звёзды как будто оживают и начинают говорить со мной, нашептывать мне из своего далёкого далека строчку за строчкой:

Только одна строчка кажется мне неправильной, ненастоящей – про гордую и смелую девчонку. Она звучит как-то сладенько. Какой-то штамп. Это не в моём стиле. Но я ещё не знаю её правильного звучания – оно скрыто от меня до времени…

Потом всё откроется, скажется и допишется так, как надо. Через годы. После свершения определённых событий в моей жизни…

С Лезей можно поговорить о поэзии.

Я в то время обожала Лермонтова, многое знала наизусть, твердила как молитву «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды», – это было не просто близко, это было про меня. Любила Маяковского, но не всё, а только «Облако в штанах». Ещё мне нравились некоторые современные поэты – Межиров, Винокуров, Рождественский.

– А Есенина ты любишь? – спросил Лезя.

– Ну, белая берёза да черёмуха душистая – это же для детей! – сказала я.

Лезя сказал:

– Так кроме этого у него ещё много чего есть. Вообще, это мой любимый поэт. Ты его просто не знаешь, наверное. Хочешь, принесу почитать?

– Конечно!

Спасибо Лезе, он для меня открыл Сергея Есенина. В нашей домашней библиотеке Есенина не было, в школьной тоже не было. Есенин в то время был такой полузапрещённый поэт – не желательный: пьяница, самоубийца. Правда, кое-что в школьной программе есенинское всё же было.

А у Лези дома был целый пятитомник! Небольшого формата, светло-зелёненькие плотненькие книжечки… И Лезя стал приносить мне по одной.

…Есенин – это было как окно в новый мир!

Я засасывала эти пьянящие, разудалые, лихие, горькие, надрывные стихи, как когда-то в тёмном подвале засасывала солёные помидоры – с тем же наслаждением и жаждой… Это был настоящий океан новых для меня чувств, образов, переживаний – целый океан под названием Сергей Есенин… И я вбирала в себя этот солоноватый океан, впитывала его в себя. И делала для себя потрясающие открытия.

Стихи растут ИЗ БОЛИ. Почему-то чем больнее автору, тем прекраснее получаются стихи. А те стихи, которые сочинялись просто от хорошего настроения, эти стихи за душу не брали. Неужели поэту обязательно нужно страдать?… Или, наоборот, страдание можно обернуть другой стороной, и она окажется прекрасной?… Может ли у страдания быть другая сторона? Наверное, всё же не сторона – а глубина. Или – высота. У страдания может быть смысл. Страдание может давать силу. Поразительно… огромную поэтическую силу! Страдание может стать крыльями…

Значит, это правильно сказано: писать нужно кровью сердца? Но неужели сердце всегда должно кровоточить, если ты – поэт? Что первично: поэзия – или боль? Боль – или поэзия?…

А весной наш оркестр вышел на улицу. В своём неизменномм составе: аккордеонисты и баянисты.

Весь апрель мы готовились к первомайской демонстрации: оркестр должен был идти впереди городской колонны. Это было почётно и ответственно. Мы учились играть на ходу.

О, это было весёлое время! Раза три в неделю наш оркестр собирался в сквере за нашим домом. Там, где когда-то была степь, теперь зеленел сквер, отделяющий город от промышленной зоны. Зелёная стена пирамидальных тополей. Длинная-предлинная прямая аллея. И почти каждый вечер наш оркестрик вышагивал по этой аллее туда-сюда, туда-сюда, весело наяривая хит тогдашней эпохи:

Мы все тогда были поклонниками далёкой маленькой революционной Кубы и бородатого красавца Фиделя Кастро – такого вдохновенного барбудоса! Барбудосы – это кубинские революционеры-бородачи, которые поклялись не сбривать бороды до тех пор, пока не победит революция. Эх, сбежать бы на Кубу, как в тридцатые годы наши отцы сбегали в Испанию!…