Эрих Кестнер - Фабиан. История одного моралиста

— Сахару там нет, — сказала наездница и посмотрела прямо в лицо Фабиану. Шталмейстер взмахнул шамбарьером, и жеребец затрусил дальше.

Спешившись, женщина, как бы случайно, уселась за соседний столик, наискосок от Фабиана, так чтобы ее телесные прелести, упаси бог, не укрылись от него. Взгляд его и вправду на ней остановился, и вдруг вся его боль очнулась от наркоза. Где сейчас Корнелия? Противны ли ей объятия, в которых она лежит? Может ли быть, что в то время, как он торчит здесь, она испытывает наслаждение в чужой постели? Он вскочил. Опрокинул стул. Женщина за соседним столиком снова взглянула ему в лицо, глаза у нее округлились, рот чуть приоткрылся, кончик языка влажно пробежал по верхней губе.

— Пойдете со мной? — сердясь на себя, спросил Фабиан.

Она встала, и они без долгих разговоров пошли в «Театр». Это был убогий дощатый барак. «Выступают знаменитые оперные певцы». «Курить разрешается». «Дети на вечернем спектакле отдельных мест не занимают». Зал был полон разве что наполовину. Зрители сидели в головных уборах и курили. В темноте их до слез трогала непревзойденно глупая и лживая романтика, которую им преподносили за тридцать пфеннигов. Театральные чары больше волновали и расстраивали их, чем собственные беды.

Фабиан обнял за талию незнакомку. Она прильнула к нему и задышала нарочито громко — пусть слышит. О, какой печальной была эта пьеса! Бесшабашный студент — директор театра Блаземан, седоволосый, лет эдак за пятьдесят, сам играл эту роль — каждое утро возвращался домой навеселе. И во всем виновато проклятое шампанское. Он распевает студенческие песни, чудит на все лады, консьержка его отчитывает, и наконец он дарит некой старой певице придворного театра, давно страдающей подагрой, свой последний талер, дабы она могла бросить сцену.

События развиваются стремительно. Старая певица — да и как могло быть иначе? — оказывается матерью пятидесятилетнего студента! Двенадцать лет он ее не видел, ежемесячно получал от нее деньги и был уверен, что она все еще поет в придворной опере. Разумеется, он ее не узнал. Но материнский глаз зорче, она тотчас смекнула: это он! Однако высшей точки драматическая коллизия еще не достигла. В нее вторглась любовная история. Студент любит и любим. Виной всему — фрейлейн Мартин, прехорошенькая швейка, что живет напротив, крутит свою машинку и поет-заливается, словно жаворонок. Элен Мартин, этот жаворонок, весила добрых сто килограмм. Она прыгала так, что прогибались доски, и пела со студентом — директором Блаземаном — куплеты. Начало очаровавшего публику дуэта звучало так:

Юная парочка, вдвоем насчитывавшая добрую сотню весен, тяжело топала по сцене, изображавшей двор. Он пообещал жаворонку жениться, но жаворонок опечален: ведь студент хочет заставить старую певицу бросить сцену. Тут они спели следующий куплет.

Зрители аплодировали. Женщина, которую одной рукой обнимал Фабиан, сделала такое движение, что его рука оказалась на ее груди.

— Ах, как хорошо, — сказала она. Надо думать, слова ее относились к пьесе. В зале опять воцарилась торжественная тишина. Старая, сутулая и больная подагрой певица, которая дала возможность своему сыну учиться в привилегированном заведении и стать медиком, вышла из-за кулис и, прихрамывая, кое-как добралась до авансцены, подняла указательный палец — пианист повиновался этому знаку — и запела душещипательную песнь матери.

— Пошли отсюда, — сказал Фабиан, отпуская бюстгальтер незнакомки.

— Уже? — удивилась женщина, но пошла за ним.

— Здесь я живу, — объявила она, остановившись у большого дома на Мюллерштрассе, и отперла дверь. Фабиан сказал:

— Я подымусь с вами.

Она воспротивилась, но не слишком убедительно. Он втолкнул ее в подъезд.

— Что скажут мои хозяева? Ну и прыткий же вы. Только тихонько, ладно?

На дверях висела табличка: «Хетцер».

— Почему у тебя в комнате две кровати? — спросил Фабиан.

— Т-сс! Нас могут услышать, — прошептала она. — Хозяевам некуда девать вторую.

Фабиан разделся.

— Да не канителься ты, — сказал он ей.

Она, видимо, считала кокетство совершенно обязательным и жеманилась, как старая дева. Наконец они легли. Она потушила свет и только сейчас разделась донага.

— Минутку, — прошептала она, — и не сердитесь. — Она зажгла карманный фонарик, накинула платок на лицо Фабиана и в свете этого фонарика освидетельствовала его, как многоопытный врач больничной кассы.