Симона Бовуар - Мандарины

— Так о чем ты хотела поговорить?

Тон его был не слишком любезен, однако Надин это не смутило:

— Я хочу вступить в компартию.

— Вступай.

— Но что ты на это скажешь?

— А что тут сказать, — с живостью ответил он. — Тебе лучше знать, чего ты хочешь.

— Но я никак не могу решиться, это не так-то просто; вот почему мне хотелось бы поговорить об этом.

— Обсуждения никогда никого не убеждают.

— С другими ты что-то обсуждаешь, — сказала Надин, ее голос внезапно ожесточился. — Со мной — никогда не хочешь; полагаю, из-за того, что я — женщина; женщины годятся только на то, чтобы спать с ними.

— Все свои дни я провожу в разговорах, — сказал он. — Если бы ты знала, как это в конце концов надоедает.

Суть в том, что с Ламбером или Венсаном он не уклонился бы от ответа; Надин нуждалась в помощи так же, как они; однако на собственном горьком опыте он научился, что прийти на помощь женщине — это всегда означает предоставить ей какое-то право; малейший дар они превращали в обещание; он держался настороже.

— Я думаю, что, если ты вступишь в партию, надолго ты там не останешься, — с усилием произнес он.

— О! Ваши интеллигентские сомнения меня не гложут. Зато бесспорно одно, — горячо продолжала она, — если бы я была в партии, то не испытывала бы таких угрызений совести, когда видела в Португалии подыхающих с голода ребятишек.

Он хранил молчание; да, весьма соблазнительно хоть один раз в жизни избавиться от всех угрызений совести; но если в партию вступаешь только ради этого, наверняка просчитаешься.

— О чем ты думаешь? — спросила Надин.

— Я думал, что если тебе хочется вступить, то надо это сделать.

— А ты сам предпочитаешь остаться в СРЛ и не вступать в компартию?

— Почему я должен менять свое мнение? — ответил Анри.

— Значит, ты считаешь, что для меня быть коммунистом хорошо, а для тебя — нет?

— Есть множество вещей, с которыми я не могу у них мириться, а если ты с ними миришься, вступай.

— Вот видишь, ты не хочешь обсуждать! — сказала она.

— Я обсуждаю.

— Сквозь зубы. Сразу видно, тебе со мной страшно скучно! — с упреком добавила она.

— Вовсе нет, совсем не скучно. Просто сегодня к вечеру я, правда, отупел.

— Ты всегда тупеешь, когда меня видишь.

— Потому что вижу тебя по вечерам; ты прекрасно знаешь, что у меня нет другой свободной минуты.

Они умолкли на мгновение, потом Надин заговорила:

— Послушай, я хочу попросить тебя об одной вещи, но ты, конечно, откажешь...

— О чем речь?

— Проведи со мной следующий уик-энд.

— Но я не могу, — возразил он. И снова его захлестнула злость; она отказывала ему в своем теле, столь для него желанном, но требовала времени, внимания... — Ты прекрасно знаешь, что я не могу.

— Из-за Поль?

— Именно так.

— Как может мужчина согласиться всю жизнь оставаться рабом женщины, которую больше не любит?

— Я никогда не говорил тебе, что не дорожу Поль.

— Ты жалеешь ее, и тебя мучают угрызения совести; до чего отвратительна вся эта сентиментальная кухня. Когда перестаешь получать удовольствие от общения с людьми, бросаешь их, и все тут.

— В таком случае никогда не следует никого ни о чем просить, — ответил он, вызывающе глядя на нее. — А главное не возмущаться, если тебе отвечают «нет».

— Я и не возмущалась бы, если бы вместо того, чтобы толковать о своем долге, ты откровенно сказал бы мне: я не хочу проводить с тобой уик-энд.

Анри усмехнулся.

«Нет, — подумал он, — на этот раз я не дам поймать себя на откровенности: она требует истины, она ее получит». И сказал вслух:

— Допустим, что я говорю тебе это откровенно.

— Тебе не придется дважды повторять одно и то же. Надин взяла со стола свою сумочку и резко захлопнула ее.

— Я не из породы пиявок, — сказала она, — и ни за кого не цепляюсь; к тому же будь спокоен: я тебя не люблю. — С минуту она молча смотрела на него. — Разве можно любить интеллектуала! У вас вместо сердца весы и крохотный мозг на кончике хвоста. А по сути, — заключила она, — все вы фашисты.

— Я что-то не понимаю тебя.

— Вы никогда не относитесь к людям как к ровне, вы располагаете ими согласно нехитрому понятию вашей совести; ваше великодушие отдает империализмом, а ваша беспристрастность — самодовольством.

Она говорила без гнева, задумчиво; потом поднялась и нарочито усмехнулась:

— О! Не принимай такой страдальческий вид. Тебе неприятно меня видеть, да и меня это в общем-то уже не радует, так что нет никакой драмы; встретимся — поговорим. Без обиды.