Симона Бовуар - Мандарины

— Понимаю, — сухо сказал Анри. — Вы, со своей стороны, поймите, что я не могу подвергать «Эспуар» вашей цензуре.

— Но кто говорит о цензуре! — возмущенно воскликнул Престон. — Все, чего я желаю, — это чтобы вы остались верны тому нейтралитету, которого до сих пор придерживались.

— Вот именно, я остаюсь верен ему, — внезапно рассердившись, заявил Анри. — «Эспуар» не продается за несколько килограммов бумаги.

— О! Если вы принимаете это в таком духе! — сказал Престон, вставая. — Поверьте, я сожалею.

— А я ни о чем не жалею, — заметил Анри.

Весь день он чувствовал себя слегка рассерженным: что ж, прекрасный повод разгневаться. Он был идиотом, вообразив, что Престон собирается стать рождественским Санта-Клаусом. Он был агентом Госдепартамента, и Анри проявил непростительную наивность, разговаривая с ним как с другом. Он встал и направился в редакцию.

— Ну что, мой бедный Люк, мечты о журнале развеялись, — сказал он, садясь на край большого стола.

— Неужели? — переспросил Люк. — Почему?

Лицо его казалось опухшим и старообразным, как у карлика; когда он бывал раздосадован, создавалось впечатление, будто он, того и гляди, расплачется.

— Потому что этот америкашка хочет запретить нам критиковать Америку: он почти предложил мне сделку.

— Не может быть! А на вид казался таким хорошим человеком!

— В каком-то смысле это лестно, — сказал Анри, — на нас все зарятся. Знаешь, что вчера вечером предложил Дюбрей? Чтобы «Эспуар» стала газетой СРЛ.

Люк с огорчением поднял взгляд на Анри:

— Ты отказался?

— Разумеется.

— Все эти партии, которые возрождаются, группировки, движения — надо оставаться в стороне от них, — умоляющим тоном произнес Люк.

Убеждения Люка были столь незыблемы, что, даже разделяя их, хотелось хоть чуточку поколебать его.

— А между тем единство Сопротивления стало пустым звуком, это правда, — сказал Анри, — и нам придется четко определить свою позицию.

— Они-то как раз и подрывают единство! — с неожиданной горячностью возразил Люк. — Взять хотя бы СРЛ — они называют это перегруппировкой, а на деле создают новый раскол.

— Нет, раскол создает буржуазия, и, когда хотят остаться вне классовой борьбы, рискуют сыграть на руку буржуазии.

— Послушай, — сказал Люк, — насчет политической линии газеты решать тебе, ты разбираешься лучше меня, но отдать себя в руки СРЛ — это другое дело, тут я против, решительно против. — Лицо его исполнилось решимости. — Я избавил тебя от подробностей о наших трудностях в финансовых вопросах, но предупредил, что дела идут неважно. Если же мы пойдем на поводу какого-то движения, которое ни для кого ничего не значит, это нам не поможет.

— Ты думаешь, мы еще потеряем читателей? — спросил Анри.

— Конечно! И тогда нам крышка.

— Да, это более чем вероятно, — согласился Анри.

Покупая крохотный газетный листок, провинциалы предпочитали свои местные газеты парижским, и потому тираж сильно понизился; но даже если удастся обрести нормальный формат, Анри не был уверен, что «Эспуар» вернет своих читателей; во всяком случае, он не мог себе позволить довести дело до кризиса. «Выходит, я действительно идеалист!» — подумал Анри; возражая Дюбрею, он рассказывал истории о доверии, влиянии, предназначении, а настоящий ответ крылся в цифрах: мы обанкротимся. Это был один из тех неопровержимых аргументов, против которых не могли устоять ни софизмы, ни мораль; Анри не терпелось использовать его.

На набережную Вольтера он прибыл в десять часов, но ожидаемая атака началась не сразу. Как обычно, Анна привезла на сервировочном столике что-то вроде ужина: португальскую колбасу, ветчину, рисовый салат и, чтобы отпраздновать возвращение Анри, бутылку мерсо. Перескакивая с одного на другое, они обменялись впечатлениями о поездке и последними парижскими сплетнями. По правде говоря, Анри не ощущал в себе бойцовского духа. Он был рад вновь очутиться в этом кабинете; потрепанные, но большей частью с посвящением книги, оставшиеся некупленными картины с подписью известных художников, экзотические безделушки — память о путешествиях, всю эту неуловимо привилегированную жизнь он любил на расстоянии, и в то же время именно здесь находился его настоящий домашний очаг; ему тут было тепло, в тесном кругу самых близких друзей.

— У вас чувствуешь себя по-настоящему хорошо, — сказал он Анне.

— Правда? Вот и я, стоит мне выйти, чувствую себя потерянной, — радостно откликнулась она.