Симона Бовуар - Мандарины

— Один день — это очень мало, — сказала я. — Мне надо вернуться.

— Возвращайтесь, — откликнулся Броган. И торопливо добавил: — Не хочется думать, что я вас больше не увижу.

Мы молча дошли до стоянки такси. Когда он приблизил свое лицо к моему, я невольно отвернулась, но успела почувствовать у своих губ его дыхание.

Несколькими часами позже в поезде, пытаясь читать роман Брогана, я все корила себя: «Это смешно, в моем-то возрасте!» Однако губы мои трепетали, как у девушки. Я никогда не целовала других мужчин, кроме тех, с которыми спала; но, мысленно представляя себе этот мимолетный поцелуй, я ощущала, что где-то в глубине моей памяти вот-вот отыщу жгучие воспоминания любви. «Я обязательно вернусь», — решила я. А потом подумала: «Зачем? Придется опять расставаться, и тогда уже у меня не будет возможности сказать себе: я вернусь. Нет. Уж лучше сразу не входить в издержки».

Я не сожалела о Чикаго. Скоро я поняла, что это составляет часть путевых удовольствий: дружеские связи без будущего и неглубокая печаль отъездов. Я решительно устраняла скучных людей и посещала только тех, кто был мне интересен; во второй половине дня мы гуляли, ночами пили и спорили, а затем расставались, чтобы никогда больше не встретиться, и никто ни о чем не жалел. Какой легкой казалась жизнь! Ни сожалений, ни обязательств, ни один из моих поступков не в счет, у меня не спрашивали совета, и я не знала другого принуждения, кроме своих капризов. В Новом Орлеане, выйдя из патио, где я напилась дайкири, я вдруг села в самолет на Флориду. В Линсберге я взяла напрокат машину и разъезжала целую неделю по красным землям Виргинии. Во время второго моего пребывания в Нью-Йорке я почти не смыкала глаз; я вперемежку видела множество людей и бродила повсюду. Дэвисы предложили мне поехать вместе с ними в Хартфорд, и через два часа я уже садилась вместе с ними в машину: провести несколько дней в американском загородном доме — какая удача! Это был очень красивый деревянный дом, весь белый, покрытый лаком, с маленькими окошками повсюду. Мэрием занималась скульптурой, дочь брала уроки танцев, сын тридцати лет писал герметические стихи; у него была кожа ребенка, большие трагические глаза и прелестный нос. В первый вечер, рассказывая мне о своих сердечных страданиях, Нэнси забавлялась тем, что нарядила меня в широкое мексиканское платье и заставила распустить по плечам волосы. «Почему вы всегда так не причесываетесь? — спросил Филипп. — Можно подумать, что вы нарочно старите себя». Он танцевал со мной до глубокой ночи. Чтобы понравиться ему, я и в последующие дни изображала молодую женщину. Я прекрасно понимала, почему он ухаживал за мной: я приехала из Парижа, и потом мне было столько же лет, сколько Мэрием в его отроческие годы. И все-таки я была тронута. Он придумывал для меня развлечения, приглашал на коктейли, играл мне на гитаре очень красивые ковбойские песни, возил по старинным пуританским деревням. Накануне моего отъезда мы задержались в гостиной дольше других, пили виски, слушая пластинки, и он с огорчением сказал:

— Как жаль, что в Нью-Йорке я не познакомился с вами поближе! Я был бы счастлив показать вам Нью-Йорк!

— Такая возможность существует, — отвечала я. — Через десять дней я возвращаюсь в Нью-Йорк, быть может, и вы там будете.

— Во всяком случае, я могу приехать. Позвоните мне, — сказал он, многозначительно глядя на меня.

Мы послушали еще несколько пластинок, и он проводил меня через холл до двери моей комнаты; я протянула ему руку, но он тихонько спросил меня:

— Вы не хотите поцеловать меня?

Он обнял меня; с минуту мы стояли неподвижно, щека к щеке, охваченные желанием; потом мы услыхали легкие шаги и поспешно отстранились друг от друга.

Мэрием посмотрела на нас со странной улыбкой.

— Анна уезжает рано утром, не задерживай ее допоздна, — сказала она своим нежным голосом.

— Я как раз собиралась пойти спать, — ответила я.

Но я не спала. Я осталась стоять у открытого окна, вдыхая ночь, которая ничем не пахла: казалось, луна заморозила аромат цветов. Мэрием спала или бодрствовала в соседней комнате, и я знала, что Филипп не придет. Иногда мне чудилось, будто я слышу шаги, но это лишь ветер бродил меж деревьев.

Канада не представляла особого интереса; я была безмерно счастлива, когда снова оказалась в Нью-Йорке, и тотчас подумала: «Я позвоню Филиппу». Тем же вечером меня пригласили на коктейль, где мне опять предстояло встретиться с большинством из моих друзей; из окна открывался внушительный вид на небоскребы: однако мне этого уже было недостаточно. Я спустилась в бар гостиницы: при темно-синем освещении пианист наигрывал приглушенно-томные мелодии, пары шептались, официанты ходили на цыпочках; закурив сигарету, я заказала мартини, сердце мое стучало. То, что я собиралась сделать, было не очень разумно; после недели, проведенной с Филиппом, я наверняка не смогу расстаться с ним без грусти, но тем хуже; прежде всего я хотела его; что же до грусти, то ее все равно не избежать. Она уже поселилась во мне. Куинсбридж, Сентрал-парк, Вашингтон-сквер, Ист-Ривер: через неделю я их больше не увижу; но вообще-то я предпочитала сожалеть скорее о ком-то, чем о камнях, мне казалось, что это будет не так мучительно. Я выпила глоток мартини. Неделя — слишком мало для новых открытий, слишком мало для удовольствий без будущего; мне не хотелось больше бродить по Нью-Йорку туристом; мне необходимо было жить в этом городе по-настоящему, тогда он стал бы немного моим и я оставила бы в нем что-то от себя. Необходимо, чтобы я шагала по улицам рука об руку с мужчиной, который на короткий срок стал бы моим. Я допила свой стакан. Один раз за время всего путешествия мужчина держал мою руку в своей; это было зимой, я скользила из-за гололеда, но подле него чувствовала себя в тепле. Он говорил: «Возвращайтесь. Не хочется думать, что я вас больше не увижу». А я не вернусь; я буду сжимать в своей руке другую руку. На мгновение я почувствовала себя виновной в предательстве. Но сомнений не было: это Филиппа я желала целую ночь напролет, я все еще его желала, и он ждал моего звонка. Я встала, вошла в телефонную кабину и попросила Хартфорд.