Симона Бовуар - Мандарины

— Не пей слишком много, — сказала Надин.

— Ах! Не изображай из себя мать семейства. Знаешь, что бывает, когда ты изображаешь мать семейства?

Лицо Надин посуровело.

— Не говори глупостей. Ламбер сбросил пиджак:

— Мне слишком жарко.

— Ты простудишься.

— Я никогда не простужаюсь. — Он повернулся ко мне: — Надин не желает верить: я не силач, но очень крепкий. Я не сомневаюсь, что в некоторых случаях сумею справиться с трудностями намного лучше, чем какой-нибудь тренер из Жуэнвилля {79} 79 Жуэнвилль (Жуэнвилль-ле-Пон) — городок на реке Марна, где находится высшее учебное заведение (Эколь насьональ сюперьёр), занимающееся подготовкой французских спортсменов и тренеров. .

— Посмотрим, когда пересечем Сахару на мотоцикле! — весело сказала Надин.

— Мы ее пересечем! — заявил Ламбер. — Мотоцикл всюду пройдет! — Он взглянул на меня: — Вы думаете, это невозможно выполнить?

— Понятия не имею, — ответила я.

— Во всяком случае, мы попробуем, — решительно произнес он. — Надо попытаться кое-что сделать! Если ты интеллектуал, это вовсе не резон, чтобы вечно сидеть дома.

— Решено, — со смехом сказала Надин, — мы пересечем Сахару и тибетские плато и отправимся исследовать джунгли Амазонки. — Она перехватила руку Ламбера, протянутую к бутылке: — Ты и так уже много выпил.

— Вовсе нет. — Он встал и сделал два шага: — Разве я шатаюсь? Нет, я чудо равновесия.

— Попробуй пожонглировать, — предложила Надин.

— Жонглировать — это тоже по моей части, — сказал Ламбер. Схватив три апельсина, он подбросил их в воздух, один уронил и во весь рост растянулся на траве. Надин рассмеялась своим громким грубым смехом.

— Вот дурак! — с нежностью произнесла она и концом фартука вытерла мокрый от пота лоб Ламбера, который со счастливым видом предоставил ей это делать. — У него и правда светские таланты, — сказала Надин, — он поет такие забавные песни! Хочешь послушать одну из них?

— Я спою вам «Поросячье сердце», — со всей решимостью заявил Ламбер.

Пока он пел, Надин смеялась до слез, а я усматривала в веселости Ламбера трогательную неуклюжесть; казалось, с помощью неловких вывертов он пытается вырваться из своей шкуры, но она крепко прилепилась к его телу. Его ужимки, шутовской голос, струившийся по щекам пот, беспокойный блеск глаз приводили меня в замешательство. Я была рада, когда он рухнул у ног Надин, которая с видом счастливой собственницы гладила его по голове.

— Ты хороший мальчик, — приговаривала она. — А теперь успокойся, отдохни!

Ей нравилось изображать сестру милосердия, а он с удовольствием отдавался ее ласкам. У них было много общего: их прошлое, юность, обида на слова и идеи, мечты о приключениях, неясные амбиции. Возможно, они сумеют придумать что-то, добиться взаимного доверия, успехов, счастья. Девятнадцать и двадцать пять лет: каким юным было будущее! Они не просто выжившие. «А я? — подумалось мне. — Неужели я действительно заживо погребена в прошлом? Нет, — с горячностью ответила я, — нет!» Надин, Робер могли обойтись без меня; они были всего лишь предлогом, а я — жертвой собственной трусости, и внезапно я ее устыдилась. Самолет, который меня уносит, огромный город и в течение трех месяцев никаких иных установок, кроме как просвещаться и развлекаться: столько свободы, столько новизны, ведь я этого желала! Безусловно, то была безумная опрометчивость — затеряться в мире живых, мне, свившей себе гнездо под миртами: {80} 80 ...под миртами... — Иными словами, на кладбище. Во Франции мирт символизирует смерть; его принято высаживать у могил. тем хуже! Я перестала противиться той радости, что поднималась во мне. Да, сегодня же вечером я отвечу: да. В конце концов, выжить — это означает непрестанно вновь начинать жить. Я надеялась, что еще способна на это.

Анри повернулся на своем ложе; ветер проникал сквозь стены, сложенные из галечника, одеяла и свитера не спасали; ему не спалось из-за страшного холода, только разгоряченная голова пылала и в ушах звенело, как во время лихорадки: может, она и впрямь его посетила — сладостная лихорадка, вызванная солнцем, усталостью и красным вином; где же он все-таки очутился? Вернее всего там, где никому не положено быть, и это очень успокаивало. Никаких сожалений, никаких вопросов, даже бессонница казалась не менее безмятежной, чем сон без сновидений. Он отрешился от многих вещей, он больше не писал и не каждый день наслаждался жизнью, но зато получил взамен спокойную совесть, и это было замечательно. Далеко от земли и ее проблем, далеко от холода, ветра и своего усталого тела он купался в невинности, а невинность может пьянить не меньше, чем сладострастие. На мгновение он приподнял веки и, увидев темный стол, свечу и пишущего человека, с удовлетворением подумал: «Так, значит, я в Средневековье!» — и ночь сомкнулась над этим радостным озарением.