Симона Бовуар - Мандарины

Улыбка Робера была нежной; однако мысль, что мое отсутствие может омрачить его существование, казалась ему измышлением больного разума; он прекрасно обойдется без меня в течение трех месяцев, самое малое трех месяцев. Одиночество, на которое обрекали его имя, возраст, поведение людей, я могла только разделить, но не устранить: оно отяготит его ни больше ни меньше, даже если я не разделю его.

— Брось все свои сомнения! — сказал Робер. — Поторопись написать это письмо, или путешествие уплывет у тебя из-под носа.

— Я напишу его после возвращения из Сен-Мартена, если там действительно все хорошо, — сказала я.

— Даже если не все хорошо, — властным тоном заявил Робер.

— Посмотрим. — Я заколебалась. — Как у вас дела с Мованом?

— Я говорил тебе: он уезжает в отпуск, окончательный свой ответ даст мне в октябре. Но практически он пообещал мне деньги. — Робер улыбнулся: — Ему, конечно, тоже хотелось бы обезопасить себя от ударов слева.

— Он в самом деле обещал?

— Да. А если Мован обещает, он держит слово.

— Это снимает камень с моей души! — призналась я.

Мован не был флюгером; я действительно почувствовала себя успокоенной. И спросила:

— Вы пока не собираетесь поговорить об этом с Анри?

— К чему? Что он может поделать? Это я впутал его в опасную историю, мне и вытаскивать его. — Робер пожал плечами: — К тому же он может здорово рассердиться и все послать к черту. Нет, я поговорю с ним, когда получу деньги.

— Хорошо, — сказала я, вставая. Робер тоже встал и улыбнулся мне:

— Не тревожься больше и проведи приятный вечер.

— Постараюсь.

Робер наверняка прав; эта тревога появилась у меня после Освобождения и не находила выхода; подобно многим другим, мне трудно было вновь приспособиться к жизни. Вечер в Сен-Мартене не принесет ничего нового. Не из-за Надин и не из-за Робера я все не решалась ответить Ромье; моя тревога касалась только меня. В продолжение всего пути на автобусе я задавалась вопросом, соглашусь я, несмотря ни на что, или нет. Я толкнула калитку сада. Стол был накрыт под липой, из дома доносились громкие голоса; я пошла прямо на кухню. Надин стояла рядом с Ламбером, который, повязав вокруг шеи полотенце, яростно взбивал жидкий соус.

— Ты явилась в разгар драмы! — весело сказала Надин. — Майонез не удался!

— Добрый день, — с хмурым видом произнес Ламбер. — Да, не удался, хотя всегда мне удавался!

— Говорю тебе, это можно поправить, продолжай, — говорила Надин.

— Да нет же, он пропал!

— Ты слишком сильно взбиваешь.

— Говорю тебе, он пропал, — сердито повторил Ламбер.

— Сейчас я вам покажу, как поправляют майонез, — сказала я. Вылив в помои испорченный соус, я протянула Ламберу два новых яйца. — Выпутывайтесь.

Надин улыбнулась.

— Иногда тебя осеняют хорошие идеи, — бесстрастным тоном заявила она и, взяв меня за руку, спросила: — Как чувствует себя папа?

— О! Он очень нуждается в отпуске!

— Когда вы вернетесь из путешествия по Франции, дом будет окончательно готов, — сказала Надин. — Поди посмотри, как мы хорошо поработали!

От заставленной лесенками и ведрами с краской будущей гостиной веяло тоской строек; но стены моей комнаты были покрыты пепельно-розовой краской, а у Робера — бледной охрой; работа была вполне приличная.

— Как чудесно! Кто это делал: он или ты?

— Оба; я даю указания, он выполняет. Он старается вовсю и очень послушен, — сказала она с радостным видом.

— Тебя это полностью устраивает, — рассмеялась я.

Чтобы обрести уверенность, Надин необходимо было командовать: добиваясь повиновения, она переставала задаваться вопросами. Я давно уже не видела ее такой сияющей. Ее забавляла роль хозяйки дома. Между салатницами и тарелками с холодным мясом Ламбер поставил большую чашу густого маслянистого майонеза, и мы на глазах Надин выпили бутылку белого вина. Они с воодушевлением рассказывали мне о своих планах: сначала Бельгия, Голландия, Дания — все оккупированные страны; затем остальная Европа.

— Подумать только, ведь я решил было отказаться от репортажа, — сказал Ламбер. — Без Надин я бы наверняка и бросил. Впрочем, она гораздо одареннее меня и скоро не захочет, чтобы я сопровождал ее.

— Вот почему ты не желаешь позволить мне вести твой гнусный мотоцикл, — пожаловалась она. — А ведь это совсем нетрудно!

— Нетрудно сломать себе шею, сумасшедшая.

Он улыбнулся ей, что называется, глубиной души; в его глазах она была наделена очарованием, абсолютно недоступным моему пониманию. Я всегда знала ее лишь с одной стороны — как свою дочь. На мой взгляд, у нее было всего два измерения, она казалась мне заурядной. Ламбер открыл вторую бутылку белого вина; он совсем не умел пить; глаза его уже блестели, щеки раскраснелись, на лбу выступили капли пота.