Симона Бовуар - Мандарины

— Это будет в газетах! — Надин выпрямилась, лицо ее исказилось. — Думаешь, консьержка заметила, что я не ночевала дома?

— Она не сможет доказать этого, а если понадобится, я поклянусь в обратном. Но я хочу знать, что вы натворили.

— Ладно, ты все равно узнаешь! В Азикуре есть баба, — угрюмо сказала Надин, — она выдала двух еврейских ребятишек, которых прятали на одной ферме: ребятишки погибли. Все знают, что это по ее вине, но она как-то вывернулась, и ее не тронули: еще одна мерзость. Венсан и его приятели решили наказать ее; я давно уже в курсе, и они знали, что я хочу помочь им. На этот раз им нужна была женщина, я поехала с ними. Та баба — содержательница бистро; мы дождались, пока ушли последние посетители, и как раз в тот момент, когда она собралась закрывать, я умолила ее впустить меня на минутку выпить стакан и отдохнуть; пока она обслуживала меня, вошли остальные и набросились на нее; они отвели ее в погреб.

Надин умолкла, и я спросила:

— Они ее не...

— Нет, — с живостью ответила Надин и добавила: — Они ее обчистили... Я неплохо справилась, — с неожиданным вызовом в голосе сказала она, — закрыла дверь, погасила свет; только это показалось мне чересчур долгим, дожидаясь, я выпила рюмку коньяка; разумеется, я вымоталась: у меня нет навыка в таких делах. И потом, мы уже проделали немало километров, добираясь туда из Клермона, они хотели вернуться через Шантийи, но я не могла больше идти. Они дотащили меня до лесочка и велели дожидаться тебя. У меня было время очухаться... Я оборвала ее:

— Ты дашь мне слово порвать со всей этой бандой или сегодня же вечером покинешь Париж.

— Они в любом случае не возьмут меня больше, — сказала Надин с некоторой обидой.

— Этого мне недостаточно: я хочу заручиться твоим словом, иначе завтра ты будешь далеко.

Уже многие годы я не говорила с ней в таком тоне; она смотрела на меня с покорным, умоляющим видом.

— Ты тоже обещай мне одну вещь: ничего не говори папе.

Мне крайне редко случалось умалчивать перед Робером о глупостях Надин, но на этот раз я решила, что ему и правда не нужны новые заботы.

— Обещание за обещание, — сказала я.

— Обещаю тебе все, что хочешь, — печально ответила она.

— Тогда и я ничего не скажу. Ты уверена, что не оставила следов? — с тревогой спросила я.

— Венсан уверяет, что за всем проследил. Что будет, если меня возьмут? — в страхе спросила она.

— Тебя не возьмут; ты всего лишь сообщница и к тому же слишком молода. Но Венсан крупно рискует; если он закончит свою жизнь в тюрьме, то так ему и надо, — в ярости добавила я. — До чего же отвратительная история, глупая и отвратительная.

Надин не ответила, а, помолчав, спросила:

— Анри дал тебе машину и ни о чем не спросил?

— Думаю, ему многое известно.

— Венсан слишком много болтает, — заметила Надин. — Анри и ты — не в счет. Но тип вроде Сезенака может быть опасен.

— Сезенак в курсе? Какое безумие!

— Он не в курсе, Венсан все-таки понимает, что наркомана следует остерегаться. Но они очень привязаны друг к другу и все время вместе.

— Надо поговорить с Венсаном, надо убедить его бросить все это...

— Ты его не убедишь, — возразила Надин, — ни ты, ни я, вообще никто.

Надин улеглась спать, а я сказала Роберу, что выходила просто прогуляться. Он так был озабочен в последнее время, что не усмотрел в этом ничего подозрительного. Я позвонила Анри и успокоила его несколькими туманными фразами. Сосредоточиться на моих больных было трудным занятием. Я с нетерпением дожидалась вечерних газет: в них ничего не говорилось. И все-таки в ту ночь я почти не спала. «Об Америке и речи быть не может», — сказала я себе: Надин в опасности; она пообещала мне ничего не затевать больше, но Бог знает, что она еще придумает! Я с грустью думала, что, даже оставаясь подле нее, я не смогу ее защитить. Чтобы она перестала уничтожать себя, ей наверняка довольно было бы чувствовать себя любимой и счастливой, однако я не могла дать ей ни любви, ни счастья. Никакой пользы от меня ей не было! Других, чужих я заставляю говорить, я распутываю нити их воспоминаний, перебирая их комплексы, а по окончании вручаю аккуратные моточки, которые они раскладывают по порядку в нужные отделения: иногда это им во благо. Что касается Надин, то для меня она — открытая книга, я без труда читаю в ней, но ничем не в силах ей помочь. Раньше я себе говорила: «Как можно спокойно дышать, когда знаешь, что люди, которых ты любишь, играют своей вечной жизнью?» Но верующий может молиться, может поторговаться с Богом. Для меня же не существует сообщества святых, и теперь я говорю себе: «Эта жизнь — единственный шанс моей дочери; не будет другой истины, кроме той, что ей суждено узнать, другого мира, кроме того, в который она, возможно, поверит». На следующее утро у Надин появились огромные синяки под глазами, и я продолжала изводиться. Весь день она провела за трактатом по химии, а вечером, когда я снимала с лица макияж, сказала с убитым видом: