Ганс Носсак - Дело д'Артеза

Когда Эдит Наземан спросила "женщину в окне", предсказывала ли она будущее ее отцу, та, покачав головой, ответила:

- О, я остереглась. Притом, детка, его будущее и предсказывать не к чему.

Что имела она в виду? Или хотела только осудить любопытство дочери?

2

Упомянутый выше допрос происходил в феврале или марте 1965 года. Точную дату легко установить, так как она совпадает со смертью и погребением престарелой госпожи Наземан, матери д'Артеза. Стоит лишь проглядеть в архиве страницы во "Франкфуртер альгемайне" и других крупных газетах за эти месяцы с извещениями о смерти. Само собой разумеется, ни семейство Наземан, ни фирма "Наней" не поскупились по этому случаю на дорогостоящие, бьющие в глаза извещения.

С той поры в мире мало что изменилось. Так, несущественные пустяки, по словам Ламбера, "с которыми ваш господин Глачке и сам справится". Биржевые курсы, правда, сильно упали. Как ни странно, Ламбер внимательно следил за биржей, хотя вряд ли принадлежал к держателям ценных бумаг. Он утверждал, что лишь на основании биржевых курсов можно определить, будет ли набранный жирным шрифтом заголовок в газете, возвещающий новый кризис, просто сенсационным сообщением или же действительно заваривается что-то серьезное.

- Да чем же еще интересоваться в городе банков и дивидендов, если желаешь быть на уровне века? - говорил он, озабоченно наморщив лоб.

Ему непременно хотелось, чтобы случайные соседи по столу приняли его всерьез. Беседа происходила за ужином в маленькой пивной на Ротхофштрассе. Соседи и впрямь усмотрели в высказываниях Ламбера некое откровение и озабоченно кивали.

Да и у д'Артеза за это время вряд ли многое изменилось. Можно ли то же самое сказать об Эдит Наземан, протоколист утверждать не берется. И только для него самого многое, если не все вообще, существенно изменилось. Достаточно сказать, что в настоящее время он находится на лайнере, который держит курс в Нигерию, где протоколист обязался проработать три года. Записки свои он полагает завершенными.

Как бы там ни было, от роли протоколиста он, протоколист, начисто отказался, но это вовсе не означает, что, говоря о себе, если до этого дойдет дело, он осмелится писать "я". Что станет он думать через три года, если вернется, как о настоящих записках, так и о той поре своей жизни, когда записки эти были ему необходимы, значения пока не имеет. Вокруг него в каюте разложены пособия и руководства по туземным диалектам. К тому же у него имеются пластинки и магнитофонные записи, которые дают возможность изучать произношение. Разве не выявил магнитофон саксонское произношение д'Артеза?

Допрос д'Артеза, надо сказать, ни в коей мере не был допросом ни в юридическом, ни в полицейском смысле этого слова. Напротив, настоятельно предписывалось избегать всего, что могло бы произвести впечатление допроса. В этом отношении господину Глачке было и в самом деле нелегко, так как ему приходилось воздерживаться от всяких принятых в уголовном праве вопросов, что давалось ему с величайшим трудом и, несомненно, послужило одной из причин его раздражения.

Итак, д'Артеза отнюдь не вызвали во франкфуртское Управление службы государственной безопасности на допрос. Одного из старших коллег протоколиста отрядили в отель "Интерконтиненталь" с письмом, в коем учтиво просили д'Артеза зайти в Управление, чтобы помочь властям разобраться в вопросе, который они не в силах разрешить без него. "Мы были бы Вам крайне признательны... конечно, только в случае, если Вы располагаете временем... разумеется, мы всецело сообразуемся о Вашими пожеланиями... а если Вам удобнее, чтобы наша краткая беседа состоялась у Вас в отеле или в доме Вашей матушки... пользуясь случаем, подписавший почитает своим долгом высказать Вам от имени Управления искреннее соболезнование по поводу понесенной Вами прискорбной утраты..." и т.д.

Но пышные фразы пышными фразами, а протоколисту поручили разыскать в архиве все документы, касающиеся д'Артеза, и господин Глачке досконально с ними ознакомился. И так как франкфуртские данные оказались весьма скудными, дело не обошлось без длительного телефонного разговора с Берлином. О самом разговоре протоколисту, однако, ничего не известно, так как он в это время обедал в столовой Управления. Обстоятельство потому лишь достойно упоминания, что Ламбер, когда речь зашла об этом разговоре, осведомился:

- А что вам подавали на обед?

И представьте, протоколисту припомнилось, что в тот день подавали голубцы.