Ганс Носсак - Дело д'Артеза

Наземаны владели обширной великолепной виллой с колоннадой и большим садом на откосе, откуда открывался вид на Эльбу, на Лошвиц и Блазевиц и на мост, именуемый Голубое Чудо. Завод искусственного волокна уже в те годы был предприятием значительным, хотя броское рекламное название "Наней" было изобретено только в конце двадцатых годов.

Главное, что связывало молодых людей, - это стремление сломать шаблон семейных традиций. Трудно представить себе Ламбера мальчиком в великолепных залах наземановской виллы. Он ни разу ни словом не обмолвился ни о днях своей юности, ни о Дрездене, ни о своих сыновних чувствах или о том, конфузился ли он, когда в плохоньком костюмчике здоровался с почтенной госпожой Наземан. Помогал ли молодой Лембке другу при выполнении домашних заданий и получал ли за эти занятия денежное вознаграждение? Ведь Ламбер учился хорошо, тогда как д'Артез с грехом пополам сдал выпускные экзамены. Уже в школе он выводил учителей из себя, чуть утрируя безупречные манеры, которых они требовали, и тем самым выставляя их в карикатурном свете. Да и о молодом д'Артезе протоколисту известно лишь то, что отец случайно рассказывал дочери.

- Папа и дядя Ламбер, - говорила она, - иной раз, когда бабушка в столовой устраивала чай, забирались под большой концертный рояль, стоявший в соседней гостиной. Оттуда мальчики слышали, как приглашенные дамы сплетничали о прислуге и хвалились своими детьми. Ну и морочили же они друг друга, рассказывал папа, мы этих деток куда лучше знали, чем их мамаши.

Предстояло ли отцу изучать юриспруденцию или химию, Эдит не знала, да это, в общем, и безразлично. Во всяком случае, ясно одно: учился он с расчетом возглавить со временем отцовское предприятие. Людвиг же Лембке изучал литературу и языки, но с самого начала целью его было сделаться библиотекарем. Он сдавал даже какой-то дополнительный экзамен, и это помогло ему впоследствии получить место младшего библиотекаря во Франкфуртском университете. В послевоенный период библиотекари были, так сказать, товаром дефицитным. Естественно, каждый поинтересуется политической ориентацией обоих молодых людей, тем более что они принадлежали к поколению, из которого формировалось национал-социалистское движение. И хотя ныне нам известно, что оба они были противниками нацистской системы, одного этого недостаточно. Каких воззрений придерживались двадцатилетние юноши д'Артез и Ламбер в эпоху немецкой истерии? Попытки выяснить что-либо по документам остались бы бесплодными. Относительно Ламбера вообще нет ровным счетом ничего, хотя, он, надо думать, по меньшей мере входил в списки имперской палаты словесности, если получил в тридцатые годы право публиковать книги. Был ли он занесен в списки под именем Людвига Лембке? А как же неарийское происхождение его жены? Сделано ли было для него исключение?

О д'Артезе имеются лишь материалы, заведенные оккупационными властями, когда он, выйдя из концентрационного лагеря, вновь объявился в Берлине. Согласны, это событие перечеркивает все прошлое человека, и тем не менее, коль скоро речь идет о столь знаменитой личности, как д'Артез, довольно странно, что ни один любознательный репортер не попытался докопаться до каких-либо грешков в его прошлом. И чтобы сразу же покончить с этим вопросом: Людвиг Лембке был освобожден от воинской обязанности из-за операции по поводу грыжи, сделанной ему еще в детстве, а д'Артез служил год во флоте, в Киле. Саксонцы предпочитают службу во флоте.

Протоколист настоятельно просит извинить его за то, что он считает нужным отчитаться в вещах столь скучных, касающихся только прошлого. Ведь записки эти не представляют собой точно датированной биографии. Ламбер как-то сказал:

- Из нас, не будь даже нацистов и войны, ничего другого бы не вышло. Нам этим не оправдаться.

Сильно сказано, конечно, но Ламбер терпеть не мог, когда люди перекладывали на историю ответственность за свою судьбу.

Главное же в том, что подобными соображениями не объяснить, как из этих двух студентов вышли д'Артез и Ламбер. Как случилось, что оба они внезапно свернули с предначертанного им пути? Что побудило Людвига Лембке после двух лет учебы как-то ночью сесть и за месяц-другой написать исторический роман? И что толкнуло Эрнста Наземана поступить в театральную школу, чтобы обучаться актерскому ремеслу?

Есть ли в подобных вопросах хоть капля смысла? Ведь спроси кто-нибудь протоколиста спустя тридцать лет: что послужило для вас в ту пору поводом внезапно свернуть с предначертанного, как вы выразились, пути? Обычная юридическая карьера показалась вам скучной, и после экзаменов вы предпочли добровольно поступить в Управление государственной безопасности, где служить представлялось вам не в пример интересней? А сейчас мы нежданно-негаданно встречаем вас на пути в Африку в качестве сотрудника администрации по оказанию помощи развивающимся странам. Уж не по идейным ли соображениям? Не хотите же вы убедить нас, что текст некоего допроса, известного вам лишь в магнитофонной записи, что голос человека, с которым вам лично и встретиться не довелось и который потому только не стал для вас чистейшей химерой, что вы познакомились с его другом и дочерью, не хотите же вы убедить нас, что это и есть подлинный мотив вашего авантюрного, прошу прощения, шага? Не воображаете же вы, что вас самого удовлетворит подобное объяснение, когда в один прекрасный день вы пожалеете, что совершили этот шаг?.. Итак, спроси об этом кто-либо протоколиста лет через тридцать, он никакого удовлетворительного ответа не получит. Очевидно, со временем меняются и взгляды на побудительные мотивы, столь, казалось бы, безусловные в момент свершения, - весьма неудовлетворительное для юриста замечание. Ошибка - если то ошибка приводит к положительному решению или наоборот? Быть может, с подобной необъяснимой ломки и начинается то, что Ламбер именовал "прошлым".