Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

Он не сводит с Леси загипнотизированного взгляда. Что это: кошмар, страшная комедия, мистификация? Зачем? А Леся озабоченно отводит руку назад и поправляет разорванное Квиткой платье.

— Вот чёртова собака: изодрала платье. Полторы тысячи заплатила.

Неожиданно Нестеренко хрипло выдавливает из себя:

— Это всё неправда, Ольга Ивановна…

Ольга Ивановна весело удивляется:

— Что неправда? Что отдала за платье полторы тысячи?

— Вся эта история с Гунявым, золотом, всё, что вы говорите о себе, всё это, простите, так… артистично придумано, так…

Леся заливисто хохочет.

— Что даже не верится? Криминальный роман, правда? Эх, голубчик, полагаете, только вы способны рассказывать о себе криминальные романы? Ого! А что не очень артистично, так что поделаешь. Но роль свою, святой и чистой, я всё-таки провела неплохо? А? Вы, как артист, должны её оценить.

Нестеренко всё ещё не отрывает глаз от бледно-матового лица с этими детскими, невинными губами, улыбающимися сейчас так цинично, с этими глазами мадонны, которые щурятся так презрительно. Где же настоящая? Та, что была до этой страшной минуты, или та, что, содрав с себя всё, как грим, сидит сейчас перед ним?

— Что, господин Нестеренко, действительность несколько отличается от воображения? Но теперь вы хотя бы видите, каким смешным было ваше самоуничижение передо мной? А? Вижу, я немножко ошеломила вас. Ну, да это быстро пройдёт. Зато с лёгким сердцем поедете себе на Украину. Итак, ложитесь как следует и успокойтесь. Потом хорошенько поешьте. А я уж, простите, не стану вам помогать, потому что мне пора отправляться домой. Да выспитесь хорошенько. А завтра посмеётесь, вспомнив всю эту комическую историю с золотом, чекистом и… святыми и чистыми женщинами. Ну, прощайте!

Она весело, размашисто протягивает ему руку, улыбаясь лучистыми глазами.

Но Нестеренко руки её не берёт и по-прежнему молча, неотрывно, с болью шарит глазами по её лицу. Господи, где же она, та? Это же другая, совершенно другая женщина! Куда девалась чувственная мягкость, прозрачная чистота, нежное лукавство?

Эта и впрямь проститутка. Весь тон, все жесты — женщины, которая знает, что она — «непорядочная», и цинично издевается над этим.

Неужели это игра? Или игра была прежде? Что же правда в таком случае?

— Бедненький! Что смотрите так внимательно? Не узнаёте? Ну, бывайте, должна бежать.

И она подходит ещё ближе, снова протянув руку.

Нестеренко, однако, и теперь не берёт руки. Словно молясь на неё, подняв глаза, он скрипит проржавевшим голосом:

— Скажите: что тут правда?

Ольга Ивановна пожимает плечами, вздыхая:

— Не знаю, господин Нестеренко. Да и есть ли она вообще, эта правда? Мамы, папы, попы и «нравственные» люди научили нас делить жизнь на две половины: на правду и неправду. А жизнь, оказывается, есть жизнь, и правда в ней чудненько уживается с неправдой. И сегодня правда становится неправдой. А завтра неправдой — правда. Смотря, как, когда, для кого, при каких обстоятельствах. А что за правда у вас? Вот вам кажется, будто вы такой, что на вас имеет право плюнуть каждый. А мне сдаётся, что вам, нынешнему, надо кланяться. Или же мне показалось, что я — ничего себе дамочка и меня нужно боготворить. А вы думаете, как это вы могли так ошибиться и не сообразить, что же я такое на самом деле. Вот и разбери!

Леся назидательно качает головой, потом быстро идёт в другой конец ателье, надевает манто, шляпку, берёт сумочку и перчатки. Всё это делает быстро, с весёлой хлопотливостью. (Вот только вещи выскакивают у неё из рук.)

Нестеренко лежит с закрытыми глазами и снова напоминает вынутый из воды или из петли труп. Когда подходит Леся, он не двигается.

— Господин Нестеренко!

Сине-бурые веки на выпуклых глазах чуть заметно вздрагивают. Нос жутковато-серый, застывший. Леся с тревогой всматривается: лоб влажный, лицо присыпано серым пеплом обморока.

— Вам плохо, господин Нестеренко? Вы слышите меня? Вам хуже?

Он неподвижен. Леся торопливо бросает сумочку и перчатки на кресло и

наклоняется к постели.

— Голубчик, вам нехорошо?

Она нежно кладёт руку ему на лоб. Он холодноватый, липкий, но живой.

— Господин Нестеренко, вам плохо?

Осторожно, чтобы не беспокоить его, снимает руку со лба, из-под усов едва слышно шелестит:

— Не убирайте руку… Так легче.

Леся возвращает ладонь на лоб, нежно-ласково поглаживая его.

Нестеренко с усилием открывает глаза и снова тем же шарящим взглядом впивается в неё. Что-то в этом взгляде вздрогнуло: Господи, опять совсем другое лицо, это же та, та!