Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

— Ну, Наум Абрамович, что же вы сидите? Снимайте ваше шикарное пальто и пойдёмте. У нас будет отдельный столик? А чекистка где сидит? Далеко от нас?

Наум Абрамович вздыхает и медленно раздевается.

— Сейчас всё увидите. Эх, эх!

— Чего вздыхаете? У нас говорят: «Не вздыхай! Если нет, ну и пускай!»

— Да, пускай, что же поделаешь? Ну, пойдёмте.

По столовой между белыми столиками с пирамидками салфеток уверенно и степенно проходит госпожа Антонюк в сопровождении господина Финкеля. Её с интересом, восторгом и насторожённостью провожают и встречают мужские и женские глаза. Но она ничуть не интересуется этим вниманием.

Развернув салфетку, Леся ровным, равнодушным голосом тихо бросает Науму Абрамовичу:

— Она уже здесь?

Наум Абрамович с таким же равнодушием показывает глазами наискось от себя.

— За третьим столиком. Лицом к нам. Брюнетка. Стриженая. Золотистое платье.

Леся сначала оглядывает зал, затем останавливает взгляд на брюнетке в золотистом платье. Очень бледная. Слишком красные губы. Краска с оранжевым оттенком. Нехорошо, не идёт к тону лица и волос. Волосы хорошие, густые, чёрные, с красноватым отблеском. Интеллигентное лицо. К этим уставшим, умным глазам пошло бы пенсне. А вообще вся какая-то вялая, согнувшаяся, словно выпустили из неё воздух.

— Что? Нравится?

— Ничего. Наверное, темпераментная. Только квёлая какая-то. Больная, что ли?

Наум Абрамович ещё равнодушнее, едва слышно бормочет:

— Кокаинистка. Наверное, сегодня не нюхала. Увидите в другой раз: огонь и энергия.

Леся снова косит глазом на брюнетку: как вяло, вынужденно кладёт еду на тарелку, как невзрачна в сравнении с девушкой, которая держит перед ней большой поднос. Трудно представить огонь в этом высосанном лице.

Наум Абрамович только улыбается.

— Ого! О ней рассказывают такие вещи, что Мессалина постыдилась бы. Знаете, как она стала чекисткой? Была, между прочим, совершенно порядочной девушкой. Дочь раввина, окончила гимназию и университет. Везде с медалями. Ну, да жидовский ребёнок, как говорят, рождается со скрипкой, а школу кончает с медалью. Но была вполне приличная девушка. И ничего большевистского в ней никогда не было. Абсолютно!

Наум Абрамович умолкает — подходит девушка с подносом. Когда она отходит, Наум Абрамович начинает есть, сладострастно наклонив голову к тарелке и комично, как птица, склоняя голову то на одно, то на другое плечо. Ест молча, долго, причмокивая.

— Ну, как же это произошло, Наум Абрамович?

— Сейчас. Здесь-таки неплохо кормят. Что вы скажете на эту закусочку? А? Симпатичная? Правда?

— Ничего. Ну, дальше.

Наум Абрамович торопливо доедает и вытирает короткие усики уголком салфетки.

— Я вижу, вы энергично принимаетесь за дело. Я это люблю, это по-моему. Значит, было всё так.

Финкель бросает взгляд на соседние столики и, понизив голос, бормочет:

— Случилась это в их городе (не знаю, в каком именно, может, в Лубнах, может, в Виннице, не имеет значения) революция. Митинговали, голосовали, стреляли. Да вы и сами хорошо знаете. Была украинская власть, потом пришли большевики. Ничего. Пришли и пришли. Реквизировали, национализировали, расстреливали, всё как положено. Ничего, всё хорошо. Ни раввина, пи Соню, никого из семьи не тронули. Конечно, радоваться им было нечего, сами понимаете. Но поскольку раввин, Соня и вся семья сидели тихонько, гак их и не трогали. Ну, ладно (между прочим, она посматривает на вас! Не смотрите на неё. Обратила-таки внимание!). Ну, ладно. Потом перемена декорации, действие третье: большевики удирают, появляется добровольческая армия. Картина уже другая: национализация отменяется, но грабёж удесятеряется. И, само собой, в первую очередь жидовский погром. И уже не на религиозном фронте, а просто налетела стая диких зверей — и давай грабить, ломать, стрелять, резать. Бедного раввина со всей семьёй сожгли в повети, а Соню русская офицерня забрала к себе в казарму. И вы уж можете себе представить, что они там с ней делали! Четверо суток держали. Кокаин ей забивали в нос, чтоб не лежала как мёртвая, водой отливали, розгами пороли. Так и жила голой, одежды не давали.

Леся быстро смотрит на безжизненную фигуру в золотистом платье и снова переводит прямо на лицо Финкеля сумрачный, обострившийся взгляд.

— Ну, тут снова вернулись большевики. Офицеры хотели пристрелить её, уже бросали жребий, кому стрелять. Но как раз бомбой завалило казарму. Офицерня почти вся погибла, а Соня каким-то чудом спаслась. Голая вылезла из-под развалин и, как была, побитая, изувеченная, полетела в Чека.