Фланнери О'Коннор: На вершине все тропы сходятся

Они подошли к остановке. Автобуса не было видно, и Джулиан, все еще с засунутыми в карманы руками и выставив вперед голову, зло оглядел пустую улицу. Предстояло не только ехать в автобусе, но еще и ждать. - тоска сухой горячей рукой подбиралась снизу к затылку. Мать тяжело вздохнула, и Джулиан вспомнил о ней. Он мрачно взглянул на нее. Она стояла очень прямо, гордо неся эту нелепую шляпу, как знамя своего воображаемого аристократизма. Ему неудержимо захотелось сделать ей что-нибудь назло. Ничего лучше не придумав, он развязал галстук, снял его и положил в карман. Мать как будто ударили.

- Как ты можешь провожать меня в город в таком виде?- сказала она. Почему ты все время стараешься досадить мне?

- Если ты никак не желаешь понять, кто ты, пойми, по крайней мере, кто я.

- Сейчас ты похож на бандита.

- Значит, я и есть бандит, - сказал он.

- Я немедленно возвращаюсь домой, - сказала мать. - И я никогда больше не буду утруждать тебя. Если ты не можешь сделать для матери такой малости.

Подняв глаза к небу, он снова повязал галстук.

- Блудный сын возвращается в лоно своего класса, - сказал он и, наклонившись к матери, хрипло прибавил, постучав себя по голове: - Истинная интеллигентность определяется тем, какой у человека ум.

- Не ум, а сердце и поведение человека. А поведение определяется тем, кто он есть.

- Никому в автобусе нет дела до того, кто ты есть.

- Зато мне есть до этого дело, - холодно сказала мать.

На ближайшем подъеме появились огни автобуса, они быстро приближались, и мать с сыном сошли с обочины на дорогу. Держа мать под локоть, Джулиан подсадил ее на скрипнувшую ступеньку. Мать вошла в автобус, чуть заметно улыбаясь, точно входила в гостиную, где ее ожидали. Пока Джулиан брал билеты, она села на переднюю скамью, где было три места, лицом к проходу. С другого края сидела тощая женщина с лошадиными зубами и распущенными волосами соломенного цвета. Мать подвинулась к ней, чтобы дать место сыну. Он сел и уставился на пол; напротив он заметил худые ноги, обутые в красные с белым парусиновые босоножки.

Его мать тут же завела разговор, ни к кому в отдельности не обращаясь, но как бы приглашая всех желающих принять в нем участие.

- Какая ужасная стоит жара! - заметила она, вынула из сумочки бумажный веер с черным японским рисунком и стала им обмахиваться.

- Бывает и жарче, - отозвалась женщина с лошадиными. зубами. - У меня в комнате так настоящее пекло.

- Ваши окна, наверное, выходят на запад, - приветливо сказала мать и оглядела автобус. Народу было мало, и все - белые. - Я вижу, сегодня здесь все свои.

Джулиана передернуло.

- Изредка и выпадет счастье, - проговорила обладательница красно-белых босоножек. - Я как-то на днях ехала, так от них в автобусе было черно, как от мух.

- Все в мире перевернулось вверх дном, - сказала мать. - Не понимаю, как мы могли допустить такое.

- Нет, вы подумайте, мальчишки из хороших семей воруют автомобильные шины. Это меня больше всего возмущает! - вдруг заговорила женщина с лошадиными зубами. - Я сказала сыну, ты хоть и не богат, но воспитан как положено. И если я когда-нибудь, сказала я ему, узнаю, что ты воруешь шины, я отдам тебя в исправительный дом. Таким туда и дорога.

- Воспитание всегда видно, - сказала мать. - Ваш мальчик учится в школе?

- В девятом классе, - ответила женщина с лошадиными зубами.

- Мой сын в прошлом году окончил колледж. Он хочет быть писателем. А пока продает пишущие машинки, - сказала мать.

Женщина с лошадиными зубами вытянула шею и уставилась на Джулиана. Он посмотрел на нее с такой откровенной неприязнью, что она, смутившись, откинулась на спинку сиденья. На полу валялась брошенная кем-то газета. Джулиан подобрал ее и развернул перед собой. Мать продолжала разговор, понизив голос, но женщина в красно-белых босоножках ответила ей так же громко:

- Это прекрасно. Сперва человек продает пишущие машинки, а затем пишет на них романы. Вашему сыну до писательства один шаг.

- Я всегда ему говорю: Рим не в один день строился, - сказала мать.

Делая вид, что читает газету, Джулиан погружался в глубины своего "я", где, в сущности, пребывал почти все время. Всякий раз, как ему становилось невмоготу ощущать сопричастность происходящему, он как бы прятался под стеклянный колпак, откуда мог видеть и изучать окружающий мир, оставаясь для этого мира в недосягаемости. Это было единственное спасение, чтобы не утонуть в океане человеческой глупости; матери тоже не было к нему доступа, зато сам он видел ее с предельной ясностью.