Ян Отченашек - Хромой Орфей

Гонза козырнул Мелихару и побрел прочь.

Милана он застал возле железного шкафа, в котором подогревали свои котелки те, кто мог себе позволить пренебречь гостеприимством заводской столовки. Милан сосредоточенно выдалбливал ложкой из котелка сухую мятую картошку и алчно поглощал ее, ни капельки не интересуясь окружающим.

- Хоть бы спрятался куда. Только что тут болтался Каутце с Мертвяком.

Милан невозмутимо поднял глаза, пробормотал с полным ртом:

- А пусть он меня поцелует в... Где много запретов - нет ни одного. Рванем?

- Если будет тревога.

Гонза вытащил свой котелок, задвигал носом, как кролик. От горячего смрада, шедшего из шкафа, его всегда мутило. Есть до обеденного сигнала было, правда, строго запрещено, но нужны же человеку скромные радости, минутки роздыха, когда можно дать себе волю. Если перекусить раньше сигнала, можно продрыхнуть обеденный перерыв в раздевалке, на скамейке, придвинутой к калориферу, что являлось неотъемлемой частью тайного сибаритства. - Железно, произнес Милан, тщательно выскребая дно котелка. - В половине первого они будут в небе как из пушки. - Он кончил есть, аппетитно причмокнул, сунул котелок в сумку, вытер губы тыльной стороной ладони. - Американцы обожают точность. Это мне импонирует, хоть они и капиталисты.

Оглядевшись, Гонза присел за шкафчиками, чтоб не видно было из цеха. Он вяло пережевывал невкусную еду и, только поймав на себе голодный взгляд Милана, догадался:

- Хочешь? Мне что-то сегодня не лезет в глотку.

- Давай!- оживившись, воскликнул по-русски Милан и с волчьим аппетитом набросился на остатки паприкаша.

Милан мог есть все подряд. Порой видели, как он в заводской столовой энергично подчищает тарелку с кровяной колбасой или картошкой или знаменитое "крупотто" *,[* Слово образовано по насмешливой аналогии с "ризотто", то есть не рисовая, а крупяная каша.] обращавшее в бегство кого угодно, а он ел с таким видом, будто это изысканнейшее лакомство. "Ты жрешь, как Балоун" **,[** Персонаж из книги Я. Гашека. "Бравый солдат Швейк".] - сказал ему однажды Гонза. Милан покачал головой, нахмурился. "Ошибаешься, друг! Не воображай, будто мне нравится эта Schweinerei! ***.[*** Свинство (нем.).] Иной раз и мне тошно, да надо... Мне чахотка грозит, - деловито пояснил он. - От нее загнулось большинство моих родичей. Надо мне как можно больше жрать и нельзя курить. С легкими у меня дрянь дело, зато желудок что-то особенное. Мне, знаешь, вовсе неохота сейчас давать дуба... Не то чтобы я дрожал за свою шкуру, как гнусный мещанин, но я хочу дождаться той поры, когда Советы вышвырнут отсюда фашистов. И революции!" Возбуждение странным образом красило его некрасивое лицо. И все же Гонза ему не верил. "А если революции не будет?" - поддразнивал он Милана.

Тот смотрел на Гонзу с неподдельным изумлением, как смотрят на ребенка, опросившего, взойдет ли завтра солнце, и снисходительно хлопал его по спине: "Будет! В гимназии тебя всяким дерьмом пичкали. Школа была на службе у буржуев. До сих пор ты, верно, читал только ерунду. Придется с тобой повозиться. И не вздумай ерепениться, - заранее пресек он обиженные возражения Гонзы. - Голова у тебя хорошая, только беспорядок в ней. Может, ты за капитал? Ждешь в наследство фабрику? Если да, так прямо и говори, тогда я тебе в ухо дам! Тогда ты мой закоренелый враг, и со временем тебя ликвидируют как класс. А у тебя задница из штанов вылезает, как у меня, и потому принадлежишь ты к мировому пролетариату". Последние слова он выговаривал с гордостью, непонятной для Гонзы и немного смешной.

К чему это? - уныло рассуждал Гонза.-Я тоже за социальную справедливость в мире, но меня прежде всего интересует человек как индивидуальность, вне этих совершенно внешних отношений - буржуй, пролетарий, революция, коммунизм... Конечно, мои представления обо всем этом довольно туманны, но что могут сказать подобные понятия о тайне человеческого бытия, о смысле его существования? Обо всех этих загадках, с которых, пожалуй, одна поэзия еще может на секунду сорвать покровы!

Порой Гонза вступал с Миланом в ожесточенную дискуссию и чувствовал, как скудны его аргументы. Он просто слишком мало знал. Но так или иначе, а Милан фантазер! У него мессианский комплекс. Недавно, когда оба они сбежали с ночной смены и шагали по дороге под ветреным небом, Милан, особенно разоткровенничавшись, признался, что мечтает пасть во время революции. Ничего более прекрасного и возвышенного он, вероятно, не мог себе представить.