Ян Отченашек - Хромой Орфей

Потом - после похорон прошла неделя, за цветком в окне сгущались сумерки кто-то робко постучал в дверь. Гонза умывался, собираясь в ночную смену, он открыл дверь, обнаженный по пояс. И замер на пороге: из коридорного полумрака на него пристально глядели темные глаза.

- Добрый вечер. Не знаю, помните ли вы меня...

Он тотчас узнал ее - такие лица не забываются, - хотя видел всего несколько раз, случайно, и никогда с ней не разговаривал. Вспомнил, что зовут ее Рена. Она была спокойна, замкнута, и он удивился, что не нашел в ней ни отчаяния, ни скорби, только обычную сдержанность, в которой он всегда видел отсутствие интереса к кому-либо, кроме одного человека.

Гонза смутился оттого, что он раздет и у него полотенце на шее, но Рена будто не заметила ни того, ни другого. Тихим голосом - он совсем не знал его спросила, можно ли ей поговорить с ним наедине. Он кивнул и попросил ее подождать на улице - ему вовсе не хотелось, чтобы дед был свидетелем разговора.

Одевшись, он выбежал к ней.

Рена стояла у ворот, в воздухе крутились снежинки и ложились на ее блестящие черные волосы, связанные на затылке в строгий узел. Куда пойдем? Пренебрегая взглядами соседских сплетниц, Гонза взял девушку под руку и повел по улице, словно они были хорошие знакомые. Он молчал, ожидая, чтоб она заговорила сама, и поглядывал на ее профиль и гордую посадку головы. Нефертити, подумалось ему, и все в нем тоскливо сжалось: да, такое нечеловеческое самообладание, наверно, привилегия королев. Сбегая вниз по лестнице, он волновался, ожидал слез, слов, взрыва отчаяния, но ничего этого не было. Он даже вновь ощутил странное чувство, которое всегда испытывал в ее присутствии: словно она его не замечает. Что же тебе от меня нужно?

- Я побеспокоила вас, - сказала Рена, глядя прямо перед собой. - Извините.

- Ну, что вы!

Гонза поймал себя на том, что произнес это деликатно пониженным голосом, каким говорят с близкими умершего, но тут же бог весть почему подумал, что такой общепринятый тон неуместен с Реной, и умолк. Странные мы "близкие" нелюбимая любовница и случайный знакомый, два совершенно чужих человека на хмурой улице - и тень между нами...

- Вы не дойдете со мной до трамвая? А то мне в ночную смену. Мне казалось, что я должна вас увидеть...

- Право, вам не в чем извиняться, - прервал он. - Может, посидим где-нибудь? Тут неподалеку есть кафе...

- Нет, спасибо, - просто отказалась она, по-прежнему глядя в пространство.

- Поверьте, я с удовольствием провожу вас, только боюсь, что ничего важного вам не скажу. Я знал его, мы даже дружили немного... и когда это случилось... Но я никогда его не понимал. Вы, конечно, знали его лучше, чем я. И все же я верю, у вас потребность с кем-то поговорить о нем.

Рена чуть заметно качнула головой и не замедлила шага.

- Нет, - сказала она, - я не о том. Это ведь ни к чему.

Сумерки уже стирали черты ее лица. С боковой улицы налетел ветер, чуть не сорвал шляпу с Гонзы. Пришлось придерживать ее рукой, чтоб не оказаться в смешном положении человека, гоняющегося за шляпой.

Рена остановилась, заглянула ему в лицо.

- Я только хотела спросить... не оставил ли он чего-нибудь... может, письмо... От него ничего не осталось?

Гонзу захватило врасплох внезапно прорвавшееся в ее голосе горе. Он переступил с ноги на ногу, поежился от стужи. Что сказать ей? Дневник в охровом переплете и два письма... Первым побуждением Гонзы было отдать ей все это, но он тотчас подавил его: нет, нельзя ей этого читать. Это стало ему вдруг совершенно ясно, и он медленно покачал головой, стойко выдержав ее взгляд.

- Нет, ничего, - тихо сказал он.

Он услышал вздох разочарования и, боясь поддаться предательской жалости, ласково, но настойчиво взял Рену под руку и повел дальше. Остаток пути они не разговаривали, и у него опять возникло ощущение, что она его не замечает.

Они остановились на перекрестке, около остановки. В сгустившихся сумерках лицо Рены различалось только как светлое пятно. Ветер кидался на них. Молчание легло между ними тяжелым камнем - по крайней мере так чувствовал он. Издали донеслось дребезжание трамвая, и Гонза сделал еще одну попытку:

- Вы его очень любили?

- Да. Очень.

После этого он был способен только на банальные фразы.

- Мне ужасно жаль вас, Рена. Вам сейчас, наверное, очень тяжело, да?

Его слова, казалось, долетают к ней издалека, она почти не слушает их; потом она как бы очнулась, повернула к нему неясное в сумерках лицо и подала озябшую руку.