Ежи Пильх: Монолог из норы

- А нельзя ли поконкретнее? - упавшим голосом спрашиваете вы.

- Конечно, пожалуйста, - теперь в тоне вашей собеседницы появляются деловые нотки, предшествующие окончательной сделке. - В данный момент мы можем вам предложить... значит, так: блондинка, двадцать три года, бюст номер три, брюнетка, двадцать пять лет, бюст номер четыре... двадцать семь лет, бюст номер шесть, восемнадцать лет, бюст номер три, и тридцать лет, худощавая, но элегантная...

Что касается меня, то, выслушав такого рода литанию, я всегда задаю ритуальный вопрос:

- А есть ли у вас девушки, говорящие по-русски?

После такого вопроса в трубке неизменно происходит взрыв поистине интернациональной эйфории.

- Ну конечно же, ах, как я рада, что вы лишены предрассудков. Есть у нас девушки, говорящие по-русски, исконные россиянки, очень, ну просто очень элегантные!

*

И тогда, в тот памятный субботний вечер, все было именно так. События следовали одно за другим в стандартном, довольно вялом ритме. Я принял четыре по пятьдесят, взял трубку и набрал номер. Ответивший мне голос был дамским и строгим; суровость его сперва крепчала, затем начала ослабевать. В определенный момент, когда ясно обозначилось, что моя собеседница знает, зачем я звоню, я по иррациональным причинам возмутился, хотя можно также сказать, что возмущение мое носило характер исключительно рациональный. В конце концов, человек, которого уличили в том, что он потрафляет самым низменным своим инстинктам, имеет право - да нет же, это его священный долг! - возмущаться, отнекиваться и отпираться. Обман - пусть даже самообман - в данном случае способствует облагораживанию и даже одухотворению плотской материи. Вдобавок этого требуют правила хорошего тона. Неписаный закон savoir-vivre гласит: отправляясь в бордель, надевай ничего не выражающую маску парламентского обозревателя. И хорошо воспитанные люди это правило соблюдают. Ба, некоторые джентльмены, даже оказавшись в известной ситуации, старательно облагораживают ее словоизвержением. Голая трудяга уже лежит в постели, а они стоят над ней и произносят долгие, выспренние и зачастую проникнутые праведным возмущением тирады. И это хорошо. И мое возмущение, сколь абсурдным и вместе с тем ритуальным оно бы ни показалось, было совершенно уместным. Вскоре, впрочем, от него не осталось и следа, я капитулировал и спросил, что мне могут предложить, терпеливо выслушал длинный перечень размеров бюстгальтера, осведомился о цене и с ценой согласился...

Да-да, у меня есть деньги. Откуда у меня деньги? А у него? Откуда у него деньги? Где он взял деньги? Ответить на этот вопрос я предоставляю моему народу. Мой народ должен знать ответ на вопрос, который без устали задает. Откуда у меня деньги? Откуда у него деньги? Откуда у нее деньги? Откуда у них деньги? Откуда у него деньги? - спрашивает мой народ. Откуда у него бабки? Где этот голодранец столько настриг? Не из зарплаты же отложил? На чем разбогател? Просидел пару лет в Штатах? Зашиб на кукурузе? Продавал по спекулятивной цене металлолом? Крал? Жульничал? Угадай! Угадай! Гадайте да угадаете!

Возвращаясь к нашим баранам: я спросил, что мне могут предложить, осведомился о цене, выслушал длинный перечень размеров бюстгальтера и, как обычно, поинтересовался девушками, говорящими по-русски. И тут первая неожиданность... Без традиционной интернациональной эйфории, правда, не обошлось, но уж какая-то дохловатая она получилась. Минутная пауза, явное замешательство, похоже, нету, хотя... в принципе есть, ну конечно есть русская, блондинка, худощавая, но очень элегантная. Подходит, сказал я, жду.

Через полчаса явилась весьма привлекательная особа.

- Откуда вы? - спросил я по-русски.

- Из Петербурга, - на моем родном языке ответила она. - Я хорошо говорю по-польски - у меня дедушка был поляк.

Дедушка был поляк.

Информация о дедушке-поляке, признаться, меня огорчила. Сговорились они, что ли? У всех до единой дедушка был поляк. Каждая известная мне русская потаскуха, подвизающаяся на польских землях, имела дедушку-поляка, все упрямо твердили, что их родной дедушка был поляком, и все клялись памятью своего дедушки-поляка, офицерской саблей, или графским титулом, или усами своего дедушки-поляка, отчего невольно приходило на ум, будто речь всякий раз идет об одном и том же Дедушке-Поляке, Всеобщем Дедушке-Поляке, Архидедушке-Поляке, который полвека назад, так сказать, вдоль и поперек перепахал империю.

Дедушка-поляк - да ради бога, не вижу тут ничего особенного, и даже наоборот: у меня у самого, в конце концов, дедушка поляк. Но Петербург Петербург в этой истории был элементом новым, крайне оригинальным и волнующим. Петербургская барышня Мандельштама в подлиннике мне еще не читывала. А если какая-нибудь из моих предыдущих, скажем так, чтиц и была жительницей Петербурга, она от меня этот факт скрыла.