Федор Кнорре: Без игры

Потом, отпуская каждый раз своего шофера, он бывал у нее, в ее маленькой, но удивительно веселой и приветливой комнатке и однажды вдруг догадался наконец и притащил в портфеле бутылку вина и пакет с закусками. И она все это впихнула ему обратно в портфель, застегнула замки, и ему пришлось потом все нести обратно. А на маленьком столике, к его приходу покрытом салфеткой, у нее всегда стоял чайник, обмотанный вафельным полотенцем, были расставлены вазочки с пастилой, вареньем или клюквой в сахаре. Это были лучшие вечерние часы его личной жизни. И так продолжалось года два, до тех пор пока однажды, перед тем как ему уходить, она заплакала, во второй раз на его глазах. Стоя в дверях, плакала спокойно и горько и сказала, что выходит замуж... Надо же когда-нибудь выйти замуж. И он сам понимал, что действительно нужно же ей замуж. И как хорошо бы было, если б она вдруг оказалась его женой. Но сделать ничего нельзя было... И они встретились еще всего один раз, но почти не могли разговаривать, потому что она все время плакала... А лет через шесть он мельком увидел ее у входа в метро. Она очень пополнела и была уже вообще — не она, и он почувствовал облегчение, убедившись, что она его не узнала или не заметила.

Теперь все это было так далеко, так странно и так на него не похоже, что изредка, мельком вспомнив времена Баси, он не совсем уверен был, что во всем происшедшем участвовал он сам, а не какой-то другой странный, хотя и хорошо знакомый ему человек.

Теперь он жил большею частью один в пустой городской квартире. Жил, то есть ночевал, и, прежде чем отправиться на работу, пил утром кофе, а вечером, вернувшись из министерства, читал или полчасика смотрел телевизор перед сном. Приходящая старуха мыла за ним посуду — две чашки и три тарелки — и кое-как вытирала пыль.

И вот только изредка, как сегодня, он приезжал на дачу, где без дела он чувствовал себя в гостях, не зная, куда деваться.

По дороге он все думал, как ему следует разговаривать с сыном. Что ему посоветовать? И нельзя ли ему что-нибудь подарить. И ничего не мог надумать.

При встрече он поцеловался с сыном и потом во время семейного ужина каждый раз, поднимая глаза от тарелки и встретясь глазами с Андреем, исподлобья улыбался ему улыбкой, которая казалась хмурой и несколько ироничной, хотя на самом деле была застенчивой и нерешительной.

Ужин, как всегда, проходил скучновато, несмотря на Зинкину болтовню. Он за долгие годы совсем отвык и разучился разговаривать с домашними. Они не были ни его сотрудниками, ни подчиненными, ни представителями смежного ведомства, ни тем более руководителями, и получалось, что, сидя дома, дела не делаешь и попусту теряешь время.

Сын всегда ему очень нравился, он был гораздо красивее его, выше ростом и шире в плечах, здоровее. Ему нравился его голос, легкая упругая походка. Он двигался, садился, вскакивал с места легко и свободно, как человек, никогда не таскавший тяжелых сапог и корявой одежды. Он бойко переводил подписи под цветными фотографиями в американских журналах, которые отец разбирал не без труда.

Усталый, занятой, сгорбившийся за многими письменными столами своей жизни, пожилой человек, он чувствовал, что в сущности нет у него никакого права руководить этим молодым, полным сил и уверенности представителем совершенно нового, какого-то «раскованного» и как будто гораздо более счастливого поколения.

Когда они остались вдвоем за столом, он своим обычным, как бы ироническим тоном неумело попробовал затеять разговор.

— Все это очень интересно, твои впечатления... И о тебе хорошие отзывы... Но мне хотелось бы... какие ты проектируешь планы на дальнейшее? Тебя тянет в море. Это неплохо, но...

— Да, конечно, надо. Училище и так далее... Тянет, ты спрашиваешь? Видишь ли, в море меня очень тянуло на берег. Оно мне чертовски опротивело, это море... но скоро потянет и отсюда.

— То есть тебя тут тоже ничего не притягивает? — как-то виновато и вскользь влезая в чужие дела, спросил отец.

Сын молчал.

— Извини, что я спрашиваю... У вас все пошло врозь...

Андрей кивнул молча. Потом пожал плечами.

— Жаль, на меня она произвела, знаешь, хорошее впечатление. Очень хорошее.

— На меня тоже.

— Ну, ну, смотри сам.

После этого несостоявшегося разговора они разошлись по комнатам. Андрей разделся, лег и погасил свет.

Лежал и смотрел на чуть присыпанную снегом, голубовато освещенную садовым фонарем ветку серебристой ели за окном. И вдруг вспомнил белые босоножки Юли. Он их совершенно не замечал и не помнил их у нее на ногах и вот почему-то вдруг вспомнил, что они стояли на полке под задним стеклом автомобиля во время ночевки где-то на берегу моря. Теперь они возникли перед ним с такой ясностью, как если бы стояли в освещенной витрине ювелирного магазина. Стояли рядышком, ярко освещенные низкой луной. Под них подложен был листок газеты...