Федор Кнорре - Без игры

Потом были долгие месяцы освоения происшедшей для нее полной перемены в жизни. Точно очутившись в незнакомой опустевшей стране, она осматривалась, привыкала и думала: вот, значит, как мне придется теперь жить.

Все ее недолгое прошлое, связанное с Андреем, все эти пугливые надежды, доверчивые восторги, беспамятное забытье ее влюбленности — теперь представлялось временами далекого детства, о котором она, повзрослевшая, уже не совсем молодая женщина, вспоминает с усмешкой, снисходительной, отчужденной.

Только в ожидании неизбежной встречи ей поневоле пришлось пережить всплывший, как жижа из засорившейся вдруг канализационной трубы, весь этот трагикомический, фарсовый, водевильный кусок ее прошедшей, нет, не прошедшей, а отрезанной, отшвырнутой от себя жизни.

Собака, которая всю ночь, то и дело просыпаясь и переставая сопеть, приглядывала за Юлей, все не встававшей из-за стола, вдруг оживилась, подняла голову и, одним прыжком соскочив с кресла, бросилась к двери.

Только тут Юлия сообразила, что ночь прошла и уже сереет зимний рассвет за окнами. Уже слыша, как поворачивается ключ в парадной, проковыляла, хромая на затекшую от долгого сидения ногу, стараясь ступать на цыпочки, к себе в комнату.

Собака, повизгивая от восторга, приплясывала и суетилась в передней.

Выждав минуту, Юля бодрым голосом окликнула:

— Явился? Будем пить кофе?

Инспектор сидел на корточках и обеими руками гладил лохматую мордочку собачонки, которая, зажмурясь, замерла, прижавшись к его колену. Так они здоровались при его приходе, когда никто не видел.

— Кофе? — Просто поразительно, до чего приятно, когда у тебя за спиной закрыта дверь, не надо ловить в зеркальце любого неожиданного движения на заднем сиденье, прислушиваться сквозь гул мотора к постороннему шороху, гладить дружелюбную морду шершавого приятеля и вдобавок услышать: «Кофе?» Душа отдыхает.

— Ну, брат, да ты сам не свой! — искренне изумился Дымков.

Они сидели и курили поодаль от накрытого, с пирогами и разноцветными настойками, стола и ждали, когда Зина притащит, как обещала, Юлию.

— С чего это ты вообразил?

— Твоя душа охвачена... Как правильно сказать: сметение или смятение? Сме... — похоже на сметану, а смя... на яйцо всмятку.

— Ничем моя душа не охвачена. Ни сме, ни смя. Даже едва ли она у меня есть.

— Ну, как знаешь. Я не набиваюсь. Тебе видней.

— Чего мне волноваться. Это Зинка по своему нахальству вообразила. Конечно, она и не подумает сюда приходить.

— Что-то лестница скрипит, — замер, прислушиваясь, Дымков.

Дом был очень старый, крепкий, двухэтажный сруб. Вероятно, чья-то загородная дача в древние, дореволюционные времена. Потом битком набитый жильцами жилой дом, а теперь назначенное к сносу строение, из которого уже выехали почти все жильцы, только бабка Дымкова все еще отказывалась от двухкомнатной квартиры и, хотя срок уже надвигался, упиралась и капризничала, не желая расставаться с расписной изразцовой печью. Она была к ней очень привязана. На каждом изразце плыл синий кораблик с распущенными парусами, целый флот синьковых корабликов плыл по всему зеркалу печи, и от них веяло благодатным жаром на всю комнату. Летом печка была прохладная — кораблики холодили руку, когда она их касалась. В жизни у бабки не было такой красивой печки, за которой и ухаживать было приятно, и поругать, и попрекнуть можно, если вздумает дымить. Менять ее на отопление с какими-то железными трубами ей ужасно не хотелось. Тому, кто не знал, сколько намучилась бабка Наталья за свою, без малого восьмидесятилетнюю, деревенскую, а потом поселковую жизнь от плохо сложенных печей, — ее печная привязанность, конечно, показалась бы смешной. Но Дима ее, видимо, понимал. Он даже обещал, когда начнут ломать печку, отбить двенадцать корабликов и пристроить их один к одному куда-нибудь на новой квартире. Бабка отмахивалась и злилась на такое нелепое утешение, но ей все-таки было приятно, что он ради нее может натворить глупостей, а пожалуй, и вправду приволочет за собой кораблики. Зная его характер, она верила, что он все так и сделает, и вдруг, представив себе на ненавистной новой квартире пристроенные где-нибудь в углу, где у людей бывает печь, дюжину аккуратно выложенных Димкой изразцов, втихомолку усмехалась...

Юлия все-таки пришла. Задержалась на кухне, пока Зинка знакомила ее с бабкой, затем они вместе вошли в комнату. Дымков, как хозяин, чопорно склонив голову, представился и, пропустив гостей вперед, за спиной у Юлии сделал почтительно-изумленное лицо, очень явственно округлив рот, изобразил «о!». Это означало удивление и уважительное восхищение.