Владимир Крупин - Во всю ивановскую (сборник рассказов)

Мальчишки, едва рассвело, дали от нас тягу, мы немного добрали сна, но, разбуженные птицами, жарой первых солнечных лучей, выбрались, и вправду говорил Николай — душа отпала: до того красивы были луга. А небо какое было над ними — низкое, сияющее, склоненное к розовой воде, белому туману, мокрым, сверкающим кустам ивняка. В полусне, в полубреду стояла природа, трава и вода, соединенные туманом, смыкались, ложбины дымились белым паром.

Мы воскресили костер, разделись догола, чтоб потом надеть сухое, и ринулись в озеро. Сверху оно было теплое, но внизу — смерть какой лед. Поплыли горизонтально. Толя пугал меня воронками и глубиной. «Трои вожжи дна не достают». Шутка шуткой, а бездна внизу ощущалась. Вылезли озябшие, грелись у огня.

— «Ах, зачем эта ночь так была хороша, — пел Толя, — не болела бы грудь, не страдала б душа…»

А и в самом деле — зачем эта ночь так была хороша?

Ведь живем настолько нервно, задерганно! «В затыке», как говорила знакомая редакторша, и вдруг такая радость выключения из суеты. Стоял легкий звон в голове от обилия свежего воздуха, тянуло на сон. Я лег в траву — и запахи. Какой там сон — запахи детства охватили меня. Скошенная трава, цветы, ягоды, ветер принес даже дыхание северного лотоса — кувшинки — и еще запахи каких-то трав, которые были не для обоняния, для памяти и воскрешали не образ самих себя, но время, в котором они впервые узнались.

Но сейчас-то зачем травить душу, зачем видеть в родниках свое стареющее отражение, зачем так безжалостно понимать невозвратимость молодости? Живя во многом для впечатлений, мы со временем получаем сильнейшее — то, что впечатления повторяются, и с этого начинается старение души. Избавиться от этого помогает интерес к жизни, и самое страшное, если интерес увядает. Чужая молодость кажется хуже прошедшей собственной не оттого, что она хуже, оттого, что не хочется признаваться, что в чем-то был обездолен. Чего уж теперь, как было, так и было.

Солнце вознеслось и нажаривало поистине во всю ивановскую. Подумав о завтраке, мы разогрели вчерашнюю загустевшую уху… И очень кстати — прибыли гости. Десантник Гена и Толя Бляха медная. Толя искал ушедших из дому оренбургских пуховых коз, а Гена, по-прежнему опекая, явился помочь свернуть хозяйство. Гена сказал, приятно поразив нас, что вчера он ездил в свою деревню Разумы, теперь бывшую деревню, нарвал цветов и положил по цветку на места бывших домов. Звал съездить и нас, но невыносим вид разрушенных печей, крапивы, глушащей иван-чай, обугленных бревен, отесанных со стороны жилой части и светлеющих пятнами на тех местах, где висели фотографии, зеркала, вешалки, численники. «Нет, не поедем, Гена, не обижайся». Да и легко ли вновь и вновь видеть свою вину исчезновения деревень. Именно свою — не при нас ли «собратья» по перу воспевали централизацию сельской местности, как совсем недавно славили торфяно-перегнойные горшочки и кукурузу.

И еще новость так новость привезли гости — в Чистополье был пожар. Горел верхний порядок, но счастливо отделались — сгорели двор, сарай, дрова, а на дома не перекинулось — отстояли. Конечно, Гена был в первых рядах.

— Не успеешь уйти, — говорил Толя, — все чего-нибудь случится.

— Курятина-то есть ли? — спросил Толя Бляха медная. Я его так называю по его присловью.

— Тебе что, ухи не хватило? — спросил я, а они захохотали.

Оказалось, что курятина — это курево. Гости закурили, отказавшись купаться, сказав при этом, что воды боятся как огня. Темой общего разговора, как чаще всего среди молодежи и мужиков, стала армия, тем более говорить о другом при Гене было трудно.

— Пей чай, — пригласил Толя, — наводи шею как бычий хвост.

— Эх! — принимая приглашение, сказал другой Толя. — «Сорок лет коровы нет, маслом отрыгается». Эту-то знаешь ли? — спросил он меня.

— Память-то уж не молоденькая, может, и знал.

— А эту: «Штаны спали, штаны спали, потихоньку съехали, все колхозники на тракторе сбирать поехали».

Гена и тут не отстал. Он добавил тоже замечательную:

Мне не надо решета, Мне не надо сита.

Меня милый поцелует, Я неделю сыта.

— Ну, бляха медная, еще подумают, какие Чистопольцы, поют да пляшут. Но ведь не все же работать, надо и дыхание перевести.

Они увезли у нас все тяжелое — палатку, ведро, — и мы налегке шли домой. По дороге ели чернику, выбирали из зарослей брусники красные холодные ягоды, даже и земляничины алели в мокрой траве. Говорили о детстве.